миллионов русских солдат от холода и голода в неотапливаемых вагонах. Когда Трибунал ушел на обеденный перерыв, Альфред Йодль внезапно заорал со скамьи подсудимых: «Черт возьми! Конечно, тысячи русских пленных привозили насмерть замерзшими! И наших солдат тоже!» Йодль пообещал, что, когда придет его очередь давать показания, он «накормит суд досыта!»[983]. Если бы МВТ продолжал в том же темпе, Йодлю пришлось бы долго ждать своей очереди.

* * *

Горшенин прибыл в Нюрнберг 8 апреля и сразу же получил отрезвляющее известие о том, что судьи западных держав-союзников решили позволить защите вызывать свидетелей для дачи показаний о Катыни и отклонили письмо Руденко[984]. Горшенин также сразу увидел, что судьи и обвинители, встретив непредвиденные проблемы со стороны защиты, поссорились между собой из-за самого представления о том, что представляет собой справедливый суд. Это был момент экзистенциального кризиса для МВТ. Обвинители жаловались, что судьи слишком много позволяют в суде подсудимым и одобряют слишком много их ходатайств о вызове свидетелей. Судьи критиковали обвинителей за долгие допросы и спрашивали, действительно ли нужно столько обвинителей для допроса каждого свидетеля. Под их давлением обвинители согласились, что попытаются ограничить свои допросы по времени. Но они не собирались сидеть сложа руки, если какой-нибудь подсудимый станет нападать на политику и действия их правительств во время войны. На кону стояло слишком многое[985].

Еще в августе на Лондонской конференции представители союзников согласились предоставить подсудимым полноценную защиту. Каждому из обвиняемых нацистских руководителей разрешили самому выбрать себе адвоката и запрашивать любых свидетелей, которые могли бы ему помочь. Каждому было дано право давать показания в свою пользу в публичном слушании. Перед тем как собрался МВТ, судьи западных держав-союзников и обвинители согласились между собой – вопреки решительным протестам советских представителей, – что это необходимые условия справедливого суда. Но чего не ожидали Джексон и другие западные обвинители, так это того, что подсудимые на допросах будут неделями выкручиваться, делать долгие отступления с повторами и постоянно нападать на обвинение. Все обвинители считали, что судьи изменяют основам правосудия, давая подсудимым такую свободу.

Со своей стороны, судьи западных союзных стран стремились доказать миру свою беспристрастность. Они понимали, что подсудимые пользуются правилами Трибунала, чтобы устроить спектакль, – но не видели способа прижать их, не вызвав возмущенных криков о «суде победителей». Ребекка Уэст (у которой в Нюрнберге был роман с судьей Биддлом) впоследствии писала, что судьи до ужаса ясно осознавали ситуацию суда победителей над побежденными и потому лезли из кожи вон, чтобы обеспечить каждому подсудимому видимость справедливого суда. Они верили, что это необходимо, чтобы мир поверил финальному приговору Трибунала[986]. Биддла и Лоуренса крайне тревожило, что Никитченко ничуть не выглядит беспристрастным; возможно, это заставляло их проявлять к подсудимым еще больше благосклонности.

Напряжение между судьями и обвинителями сохранилось и 11 апреля, когда суд перешел к защите Эрнста фон Кальтенбруннера, бывшего главы Главного управления имперской безопасности (РСХА) и непосредственного подчиненного главы СС Генриха Гиммлера. Одна внешность Кальтенбруннера вызвала сильное отвращение у советской переводчицы Ступниковой: его вытянутый череп, покрытое шрамами лицо и «холодный ненавидящий взгляд» выдавали «беспощадного палача», как писала она впоследствии[987]. Додд тоже посчитал, что он «выглядит как настоящий злодей»[988]. Адвокат Кальтенбруннера Курт Кауфман (тоже бывший нацист) начал свою защитную речь с попытки развеять это впечатление, зачитав письменные показания бывших руководителей гестапо и эсэсовцев, которые свидетельствовали о порядочности своего подзащитного[989].

Зал суда затих, когда Кальтенбруннер взошел на свидетельскую трибуну. «Я знаю, что на меня обрушилась ненависть всего мира, – начал он. – Я полностью сознаю, что обязан здесь сказать всю правду, чтобы весь мир и суд были в состоянии правильно и до конца понять события, имевшие место в Германской империи, правильно оценить их и вынести затем справедливый приговор»[990]. Это звучало как начало исповеди – но нет. Следующие три дня Кальтенбруннер отрицал, что пользовался какой-либо властью или влиянием[991]. Полторак считал, что Кальтенбруннер был, наверное, самым сложным подсудимым, несмотря на то что «с его именем самым теснейшим образом связаны Освенцим и Майданек, Треблинка и Дахау». Полторак ясно понимал, что подсудимый будет цепляться за каждую соломинку, отрицая свои преступления[992]. Кальтенбруннер легко отмахнулся от того факта, что его подпись стоит под сотнями приказов об уничтожении советских мирных жителей и военнопленных, под тысячами распоряжений об отправке людей в концлагеря. Он настаивал, что кто-то подделал его подписи[993].

Кальтенбруннер также засвидетельствовал, что Гиммлер и Гитлер держали его в неведении о своих планах уничтожения евреев. Он заявил, что до февраля или марта 1944 года не знал, что Аушвиц – лагерь уничтожения, и клялся, что точно так же не знал и о Маутхаузене. Американское обвинение оспорило эти и другие заявления одно за другим. В пятницу 12 апреля помощник обвинителя Джон Эймен представил письменные показания выживших узников Маутхаузена о визитах Кальтенбруннера в этот концлагерь. Один выживший вспоминал, как Кальтенбруннер засмеялся во время осмотра газовой камеры[994].

Когда Эймен закончил свой допрос, судья Лоуренс сказал Кальтенбруннеру, что тот может вернуться на место. Но тут прогремел голос советского помощника обвинителя Льва Смирнова: «Минуточку, подождите!» Он тоже хотел допросить подсудимого. Лоуренс напомнил Смирнову, что обвинение согласилось ограничить время своих допросов, но Дюбост поддержал советскую сторону. Он возразил на том основании, что обвинители представляют четыре правительства с их собственными интересами. Они согласились экономить время по возможности, но должны иметь право вмешиваться при необходимости в интересах своих стран. Смирнов заявил, что только что ему прислали решающие доказательства. Лоуренс разрешил ему продолжать[995].

На самом деле у Смирнова не было таких доказательств. У него был только список вопросов к подсудимому от комиссии Вышинского, и он не мог отпустить с трибуны одного из бывших руководителей СС, не бросив ему вызова. Смирнов поднял шум, представив запись в одном из дневников Ханса Франка о том, что Кальтенбруннер помогал осуществлять операции против польских евреев. В этой записи упоминалось, что Фридрих-Вильгельм Крюгер, высший руководитель СС и полиции в генерал-губернаторстве на территории оккупированной Польши, просил Кальтенбруннера сказать Гиммлеру, что некоторые евреи, назначенные к «устранению», – труднозаменимые специалисты. Кальтенбруннер ответил, что эта дневниковая запись доказывает лишь, что Крюгер просил его обратиться к Гиммлеру, – и дал понять, что использовал эту информацию для спасения этих конкретных евреев[996]. Даже Полторак признал, что этот допрос окончился ничем[997].

Напряжение в Трибунале возросло через несколько дней,