Максуэлл-Файф, Зайдль уже допросил публично самого Риббентропа; если разрешить давать показания «второстепенным свидетелям», это необоснованно затянет процесс[1006].

Выслушав Максуэлл-Файфа, Трибунал обратился к ходатайству Зайдля о том, чтобы секретные протоколы были приняты как доказательства. Зайдль объяснил судьям, что недавно в его руках оказались копии протоколов. Он не назвал свой источник. Лоуренс спросил Максуэлл-Файфа, не будет ли он возражать, если Зайдль представит эти материалы на рассмотрение Трибунала. Максуэлл-Файф ответил, что у него нет оснований возражать, поскольку Трибунал уже отклонил аргумент обвинения (выдвинутый во время защиты Риббентропа), что секретные протоколы не относятся к делу. Руденко и Покровский возражали, но не обосновали перед судом свои соображения. При помощи Горшенина и следуя заочным инструкциям Вышинского, они только что вручили Трибуналу письмо для приватного обсуждения; теперь Покровский утверждал, что в этом письме проясняется советская позиция по ряду вопросов, связанных с Пактом о ненападении. Лоуренс заверил его, что Трибунал примет письмо во внимание[1007].

Тем же вечером Комитет главных обвинителей собрался и обсудил решение Трибунала ограничить количество перекрестных допросов. Обвинители составили коллективное письмо, где протестовали против недавнего отказа Трибунала Покровскому в допросе Гесса. Они повторили высказанные в суде аргументы Дюбоста и Руденко, напомнив судьям, что обвинение «едино, но не неделимо». Каждый обвинитель обязан действовать от имени своей страны и отстаивать ее интересы. Да, обвинители согласились, что нужно стараться сократить процесс, – но это не значит, что они могут автоматически возложить друг на друга ответственность за представление интересов друг друга. Один из представителей обвинения должен руководить каждым перекрестным допросом, но другие не должны лишаться слова, если защита затронет вопросы, важные для их стран. И в любом случае вопросы Покровского Хёссу были спровоцированы ответами этого свидетеля на вопросы Эймена, и их нельзя было предвидеть заранее[1008].

Руденко был рад такой поддержке со стороны западных коллег. Но у Джексона, Максуэлл-Файфа и Дюбоста были свои мотивы. Из этого письма стало абсолютно ясно, что четыре страны-обвинителя не всегда будут вместе. Вопросы, связанные с катынским эпизодом, все еще не были решены, и западные обвинители хотели как можно дальше дистанцироваться от советских коллег. Джексон особенно стремился к этому. Жестоко разочарованный своим допросом Геринга, Джексон недавно направил часть своей энергии на борьбу против советской угрозы в Европе. В предыдущие недели он выступал в Париже, Вене и Праге, предупреждая о грядущем «конфликте континентального масштаба» между силами, предпочитающими «коммунизм и альянс с Россией», и теми, кто предпочитает «свою политическую независимость и наш образ жизни». В отчете Трумэну Джексон писал, что антикоммунистическим силам нужно подать «видимый знак» американской заинтересованности и поддержки[1009].

18 апреля Польша вновь оказалась в центре внимания суда. В этот день началась защита Ханса Франка, бывшего генерал-губернатора оккупированной Польши. Франк, в отличие от прежних подсудимых, сразу признал, что испытывает «глубокое чувство вины». Но и он заявил, что невиновен по конкретным пунктам обвинения, выдвинутым против него. Он яростно отрицал какое-либо непосредственное участие в работе концлагерей и утверждал, что не имел власти над местной полицией и СС. Он также отвергал советские обвинения в «ограблении» Польши и заявлял, что пытался возродить местное сельское хозяйство под немецкой оккупацией, а партизаны подрывали его усилия. Он давал показания недолго – два часа пятнадцать минут. Допрос Франка вел Смирнов, который опротестовал многие его утверждения – среди прочих и то, что будто бы Франк до 1944 года даже не слышал названия «Майданек». Смирнов представил полицейский доклад, датированный маем 1943 года и пересланный Франком Гитлеру: в нем утверждалось, что польские интеллектуалы и рабочие не возмущались немецкими сообщениями о советских зверствах в Катыни, потому что знали, что поляков «точно так же» убивали в немецких «концлагерях в Аушвице и Майданеке». Представленный Смирновым документ был обоюдоострым, потому что привлекал внимание к обвинению советской стороны в катынских убийствах. Однако же он доказал, что Франк лжет о Майданеке[1010].

19 апреля Трибунал ушел на пасхальные каникулы. Советские судьи Никитченко и Волчков уехали в Прагу по приглашению чехословацкого министра обороны Людвика Свободы, с которым познакомились в Нюрнберге[1011]. В Прагу отправилась и большая группа советских корреспондентов вместе с их чешскими коллегами, с которыми, как писал Полевой, у них завязалась «самая нежная дружба»[1012]. Горшенин остался в Нюрнберге и приступил к работе, воспользовавшись долгими выходными, чтобы скоординировать ее с Москвой. Он послал Молотову стенограммы закрытых – и приватных – совещаний Трибунала. Он послал также письмо с последними новостями Вышинскому, заверив того, что предпринял «согласованные шаги» для улучшения работы советских делегатов – помог им устоять перед некоторыми нападками со стороны защиты. В то же время Горшенин предсказывал, что защита продолжит публично атаковать Советский Союз, поскольку западные судьи «благосклонно», по его словам, относятся к таким действиям[1013].

Советские руководители учли горшенинские предостережения, а также прежние рекомендации Михаила Храмова – привлечь новые документы и новых свидетелей, чтобы отразить атаки со стороны защиты. Глава МГБ Меркулов послал Горшенину список новых документов немецкого МИД[1014]. Вышинский отправил ему сведения о другом потенциально сенсационном свидетеле – профессоре Вальтере Шрайбере из Военно-медицинской академии Германии. Шрайбер, которого держали в тюрьме МГБ, только что дал своим допросчикам показания о том, как немцы после разгрома в Сталинграде готовили бактериологическую войну. Согласно его показаниям, Гитлер, Геринг и Кейтель приказали учредить в Саксонии и Познани научные институты, где над советскими военнопленными проводились эксперименты с чумой, тифом и другими патогенами. Горшенин размышлял, можно ли будет привезти Шрайбера в Нюрнберг[1015].

* * *

Когда во вторник 23 апреля суд в Нюрнберге вернулся с каникул, советские корреспонденты жаловались, что осталось еще пятнадцать подсудимых и процессу не видно конца[1016]. Следующий подсудимый, Вильгельм Фрик, бывший министр внутренних дел Рейха, представлял меньше интереса для СССР. Неразговорчивый и отчужденный, он остался на скамье подсудимых, отказавшись свидетельствовать в свою защиту[1017]. Единственный свидетель защиты Фрика, Ханс Бернд Гизевиус, бывший офицер гестапо и участник бомбистского заговора против Гитлера в июле 1944 года, напротив, представлял исключительный интерес для всего зала. Для западных журналистов Гизевиус был героической фигурой немецкого Сопротивления. Советские журналисты и юристы, напротив, изображали его «хищником» и другом американской «монополистической буржуазии»[1018]. Советские представители негодовали на Гизевиуса за его подпольные попытки заключить во время войны альянс между немецким Сопротивлением и западными державами, исключавший Советский Союз.

24 апреля адвокат Фрика Отто Панненбекер вызвал Гизевиуса на свидетельскую трибуну, чтобы тот подтвердил,