когда советские представители потребовали дать им право допросить главного кальтенбруннеровского свидетеля Рудольфа Хёсса. Хёсс, бывший комендант Аушвица, немного помог защите Кальтенбруннера, подтвердив, что тот никогда не посещал Аушвица[998]. Но показания Хёсса стали незабываемыми благодаря тому, как обыденно он признался в руководстве убийствами миллионов людей и как хвастался своими успехами в максимизации эффективности этой знаменитой фабрики смерти. Допросом Хёсса занимались в первую очередь американцы. Эймен выставил против него письменные показания, подписанные Хёссом ранее. Там Хёсс разъяснял свои попытки «усовершенствовать» (по его выражению) методы, применяемые в Треблинке, заменив угарный газ на быстродействующий «Циклон-Б» и построив газовые камеры, вмещавшие 2 тысячи человек одновременно.

Когда Эймен закончил с Хёссом, в зале стояла тишина. Траурное настроение нарушилось, лишь когда Эймен сказал Трибуналу, что у советских и французских обвинителей тоже есть вопросы к этому свидетелю. Лоуренс отказал. Руденко в гневе запротестовал, напомнив, что обвинители имеют право допрашивать свидетелей по вопросам, касающимся их собственных стран. Покровский объявил, что его вопросы касаются смертей миллионов советских граждан. Лоуренс стоял на своем: он не позволит ни советским, ни французским обвинителям допрашивать Хёсса. Он настаивал, что ни одна статья Устава МВТ не дает права каждой делегации допрашивать свидетелей защиты. Напротив, статья 18 указывает, что Трибунал должен «принимать строгие меры для предотвращения любых выступлений, которые могут вызвать неоправданную задержку процесса»[999]. Советское обвинение неохотно отступило.

* * *

Защита Альфреда Розенберга, начавшаяся 15 апреля, представляла особый интерес для советского обвинения. Бывший рейхсминистр оккупированных восточных территорий, балтийский немец по происхождению, Розенберг родился в Ревеле (ныне Таллин, Эстония) в Российской империи в 1893 году. Он свободно говорил по-русски, по этой причине советские переводчики саркастически называли его «нашим соотечественником». Во время Первой мировой войны он был эвакуирован в Москву, а вскоре после большевистской революции 1917 года эмигрировал в Германию. Он рассказал суду, что опыт жизни в революционной России укрепил его решимость предотвратить «сползание Германии в большевизм». Он утверждал, что национал-социализм – ответ на зловещую угрозу советского социализма[1000].

Розенберг, изображенный на карикатуре Бориса Ефимова в виде отвратительного грызуна, большую часть своего времени на свидетельской трибуне защищал немецкую оккупационную политику и настаивал на том, что советская сторона неверно истолковала его благие намерения. Советские обвинители говорили о грабеже сокровищ культуры, Розенберг же заявил, что это была программа спасения ценных русских икон от гибели в ходе войны. Аналогично Розенберг изобразил себя защитником украинского национального самоопределения, цитируя выдержки из произнесенной им же накануне войны речи, в которой утверждал ни много ни мало, что «цель Германии – это свобода украинского народа». Перейдя к своей родной Эстонии, Розенберг заявил, что утверждения советской стороны о попытках немцев уничтожить независимость эстонского народа безосновательны. Он настаивал, что это Советский Союз покончил с эстонской независимостью в 1940 году, «введя в нее Красную армию!». Руденко воскликнул, что эта ремарка не что иное, как фашистская пропаганда, и потребовал, чтобы Розенберг ответил на советские обвинения в уголовных преступлениях. Но Розенберг лишь продолжил излагать противоположный нарратив – о его усилиях по развитию культуры и науки в Латвии, Литве и Эстонии[1001].

17 апреля обвинение получило возможность перекрестно допросить Розенберга. Додд заставил Розенберга признать, что тот принудительно рекрутировал рабочую силу для Германии, но не смог столь же убедительно доказать его причастность к уничтожению евреев. Советские обвинители тоже намеревались допросить Розенберга, и на этот раз Трибунал не стал им препятствовать. Руденко выложил перед Розенбергом стопку документов и список вопросов, но не смог добиться признания. Когда Руденко предъявил доклад, призывающий к устранению «нежелательных элементов» в Эстонии, Латвии, Литве и Белоруссии, Розенберг стал кричать о проблемах с русским переводом[1002]. Тюремный психолог Густав Гилберт впоследствии предположил, что Розенберг следовал примеру Геринга и пытался сорвать руденковский допрос[1003].

Руденко проигнорировал вспышку Розенберга и высмеял абсурдность его так называемой заботы об украинцах. Он зачитал отрывок из доклада, датированного июлем 1942 года, в котором Розенберг призывал Германию завладеть украинским зерном. Розенберг не отпирался, но заявил, что это было связано с его желанием интегрировать Украину и Кавказ в «тотальную экономическую систему» всего континента. После этого допрос стал накаляться еще сильнее. Когда Руденко представил доказательства применения жестоких полицейских методов на оккупированном востоке, Розенберг заявил, что такой подход был необходим для усмирения партизан, которые, по его словам, убивали «тысячами» немецких полицейских, чиновников и советских крестьян. Руденко возразил, что называть партизан «бандитами» – типично нацистская стратегия и это не объясняет, почему немцы убивали стариков, женщин и детей[1004].

Пока Руденко допрашивал Розенберга, Горшенин втихомолку прорабатывал ответы на другие вызовы со стороны защиты. Альфред Зайдль (адвокат Гесса и Франка) сделал все, чтобы вновь привлечь внимание суда к событиям, связанным с секретными протоколами, которые защита считала советскими преступлениями против мира. С самого начала выступлений защитников он требовал вызвать свидетелей, которые могли бы пролить свет на историю советско-германских отношений. Ранее на этой неделе Зайдль подал в Трибунал ходатайство о разрешении предъявить больше доказательств в защиту Гесса: копии секретных протоколов к Пакту о ненападении (август 1939 года), германо-советского Договора о дружбе (сентябрь 1939 года) и вторые письменные показания Гауса, подтверждающие подлинность этих документов. Через пару дней Зайдль подал другое ходатайство, на этот раз о вызове Гауса свидетелем. Горшенин понял, что Зайдль готовит атаку, и отправил Вышинскому срочные извещения[1005].

Ил. 39. Альфред Зайдль, адвокат защиты Ханса Франка и Рудольфа Гесса, инициировал кампанию за то, чтобы внести в суд секретные протоколы к советско-германскому Пакту о ненападении. 1945–1946 годы. Источник: Американский национальный музей Холокоста. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-парк

После того как 17 апреля завершилась защита Розенберга, Трибунал рассмотрел несколько ходатайств Зайдля. Судьи начали с одного раннего ходатайства, в котором он просил вызвать двух свидетелей, способных дать показания о советско-германском сотрудничестве: Густава Хильгера и Эрнста фон Вайцзекера. Хильгер работал в немецком посольстве в Москве; Вайцзекер служил статс-секретарем МИД Германии. Оба в августе 1939 года участвовали в переговорах, приведших к заключению Пакта о ненападении. Максуэлл-Файф, выступая от имени всего обвинения, задал вопрос: зачем Зайдлю вызывать свидетелей, никак не связанных ни с одним из его клиентов. Очевидно, Зайдль хотел, чтобы они рассказали о дискуссиях, подготовивших почву для составления секретных протоколов, – но ранее суд постановил (в связи с Мюнхенским пактом), что не будет заслушивать показания о подобных «предварительных переговорах». Кроме того, добавил