Россия не выполнили своих обязательств по договору, что заставило подсудимых «сделать вывод, что [Германия] имеет право перевооружиться». Недолго посовещавшись, судьи объявили, что эти доказательства неприемлемы. Тогда Зайдль заявил, что Гесс (которого все считали психически неуравновешенным) не будет давать показания, поскольку не верит в «компетентность этого Суда»[946].

Когда следующим вышел Риббентроп, советские представители были на взводе. Руденко слишком хорошо понимал, что бывший министр иностранных дел Германии вел секретные переговоры и со Сталиным, и с Молотовым и лучше кого-либо еще в Нюрнберге знал о советско-германском сотрудничестве. Большинство пунктов в списке запретных тем комиссии Вышинского касались вещей, с которыми Риббентроп был непосредственно связан – включая, разумеется, переговоры о секретных протоколах. Сталин послал в Нюрнберг Зорю с наказом предотвратить обнародование советских секретов. Но ни Зоря, ни Руденко, ни какой-либо иной советский обвинитель не могли бы заткнуть Риббентропу рот.

Защита Риббентропа началась днем 26 марта достаточно предсказуемым образом. Его адвокат Хорн подчеркнул, что Риббентроп должен был следовать во внешней политике «курсу, намеченному Гитлером». Первый свидетель Хорна, бывший статс-секретарь Густав Адольф фон Штеенграхт, подтвердил, что Риббентроп не пользовался большим влиянием; по его показаниям, Гитлер обычно игнорировал предложения Риббентропа. Штеенграхт также заверил, что Риббентроп не был «типичным нацистом» – на что американский помощник обвинителя Джон Эймен спросил, кто из подсудимых «типичный нацист». Штеенграхт сразу назвал Геринга, Гесса, Заукеля, Розенберга, Франка и Штрайхера[947].

Когда Штеенграхт покинул свидетельскую трибуну, Хорн начал представлять Трибуналу свои доказательства. Первая группа его документов касалась немецкой внешней политики 1930-х годов. Хорн настаивал, что Германия осуществляла самооборону, и ссылался на меморандумы о франко-советских и советско-чехословацких пактах о взаимопомощи. Покровский прервал это выступление и пожаловался, что советское обвинение до сих пор не получило доступа ко многим из этих документов. Хорн ответил, что передал эти документы в Отдел переводов, но ему сказали, что переводчиков на русский и французский не хватает. Лоуренс, которому хотелось избежать проволочек, велел Хорну продолжить и предъявить документы прямо сейчас; когда появятся переводы, против них можно будет «выдвинуть любые возражения»[948].

Покровский возмутился. За последние дни Хорн почти без предупреждения завалил Отдел переводов гигантской кучей документов. Покровский сказал Трибуналу, что многие из тех документов, что были переведены, носят откровенно провокационный характер и не относятся к делу. Лоуренс заверил Покровского, что Трибунал позже оценит, относятся ли к делу отдельные документы. Но Покровский не отступал. Он повторил жалобу Джексона: как только документ упоминается в стенограмме процесса, он официально приобщается к делу. Он также становится легкой добычей прессы. Лоуренс признал наличие этой проблемы и предостерег защитников и обвинителей, чтобы те не делились документами с прессой, пока Трибунал их не утвердит. Лоуренс также был вынужден признать, что судьи слабо контролируют ситуацию. До сих пор их усилия заткнуть сливную трубу в прессу не увенчались успехом[949].

Теперь защита согласованно пыталась представить суду секретные протоколы. Утром 28 марта успех казался неминуемым. Когда свидетельское место заняла бывшая секретарша Риббентропа Маргарете Бланк, Хорн приготовился нанести решающий удар. Он спросил Бланк, знает ли она, что вдобавок к пакту о ненападении и торговому пакту в Москве было заключено еще одно соглашение. «Да, – ответила Бланк, – было еще одно секретное соглашение»[950]. Настал момент, о котором предупреждал Джексон и которого давно опасалось советское обвинение.

Возбужденный Руденко попытался возразить, что секретарша Бланк некомпетентна для того, чтобы давать показания о вопросах международной политики. Тогда Лоуренс спросил Хорна, существует ли секретное соглашение в письменном виде. Хорн ответил утвердительно, но признал, что экземпляра у него нет. Зайдль вмешался и объяснил: есть только два экземпляра секретного протокола. Один остался в Москве, а другой Риббентроп увез в Берлин. Зайдль напомнил всем, что, по сведениям прессы, архивы МИД Германии захвачены советскими войсками. Затем он с невинным видом предложил, чтобы советское правительство предъявило Трибуналу «оригинал соглашения»[951].

Трибунал удалился посовещаться, допустим ли вопрос Хорна к Бланк. Тем временем некоторые подсудимые радовались тому, что секретные протоколы скоро выйдут на свет. Тюремный психолог Гилберт наблюдал за происходившим на скамье подсудимых: «Йодль ухмылялся, как лиса… Франк и Розенберг наслаждались, предвкушая унижение русских». Франк даже «громко смеялся», предвкушая разоблачение сговора между Сталиным и Гитлером. Шпеер афористично заметил: «История есть история, ее не спрячешь»[952].

Трибунал вернулся с совещания и объявил, что позволяет этот вопрос. Но после всего этого нагнетания выяснилось, что Бланк вообще мало что знает о секретных протоколах. Она объяснила, что из-за болезни не сопровождала Риббентропа в двух его поездках в Россию. Она узнала о существовании секретного соглашения только после возвращения Риббентропа, когда ей велели подшить к делу запечатанный конверт, на котором было написано что-то вроде «Германо-русское секретное или дополнительное соглашение»[953]. Бланк в итоге не предоставила сколько-нибудь значащих сведений. Однако, позволив ей дать показания, западные судьи сигнализировали о своем желании выслушивать свидетельства, инкриминирующие Советский Союз. По словам Гилберта, подсудимые тонко ощутили смену ситуации в зале суда. После обеда, вспоминая этот инцидент, Ханс Фриче отметил, что Биддл опустил глаза, когда показания Бланк оказались пустышкой. Дёниц согласился: американский судья «хотел, чтобы это вышло наружу, и был разочарован, когда этого не случилось»[954].

Риббентроп тоже отметил, что позиция Трибунала явно изменилась. В тот день Риббентроп – нарисованный политическим карикатуристом Борисом Ефимовым в виде крысоподобной гиены – вышел на трибуну свидетельствовать в свою защиту и заговорил о тайной истории советско-германской дружбы. Он вспомнил, как Гитлер постепенно склонялся принять сталинское предложение о встрече и отправил его для этой цели в Москву в августе 1939 года. Риббентроп рассказал, что Сталин и Молотов оказались весьма приветливы и они втроем – по его выражению, «откровенно» – обсудили Польшу. Их обсуждения имели результатом Пакт о ненападении и секретное соглашение, по которому, как теперь объяснил Риббентроп, «немецкие и русские интересы на польском театре не могли и не должны были сталкиваться». Он подробно рассказал о секретном соглашении, описав, как была проведена демаркационная линия через Польшу по рекам Висла, Сан и Буг. В случае войны между Германией и Польшей территории к западу должны были войти в «сферу интересов Германии», а территории к востоку – в «сферу интересов России». Риббентроп добавил: на встрече ему сказали, что Германия и Россия потеряли эти территории «после неудачной войны» (имея в виду Первую мировую). По его словам, они также обсудили раздел Финляндии, Бессарабии и балтийских государств между Россией и Германией[955].