Шрифт:
Закладка:
Знали бы, чего ему это стоило!
Вот и Глеб, как он понял, туда же, понаслушался всяких сплетен, не потому ли и дорогу забыл?..
Минут через тридцать, планёрка только закончилась, он снова позвонил, и Сергей Иванович, прежде чем начать разговор, хотел было сделать ему лёгкое, по старой дружбе, внушение: мол, дружба дружбой, но стоит ли так-то, не слишком ли, при всём честном народе да во весь голос. И в бутылку, мол, тоже нечего лезть, не маленький, не в игрушки играем.
И, помнится, что-то такое он ему и сказал в этом смысле, но Глеб так же бесцеремонно, как в первый раз, оборвал его.
— Слушай, — сказал он, — я звоню тебе не как читатель твоей газеты и не как автор, слава богу, а как старый друг, который не только лучше новых двух, но который и знает тебя как облупленного. Именно это и даёт мне право говорить тебе всё, что я считаю нужным. Впрочем, за тобой это право остаётся тоже.
Сергею Ивановичу, отвыкшему от подобных «любезностей», привыкшему получать внушения лишь от высокого руководства, ничего не оставалось, как принуждённо рассмеяться в ответ, поскольку по-другому он давно уже не смеялся в своём кабинете, да и не только в кабинете, но и вообще.
— Ну ты даёшь, — как бы восхитился он, пытаясь подстроиться под Глебову интонацию, — совсем, гляжу, одичал на вольных хлебах. Как они, кстати, хлеба-то?
— Не хлебом единым, старик! Надо быть выше… А потом, как говорил наш общий друг Пашка, на тощий желудок злее пишется. Благополучие и сытость к добру не приводят и уж тем более не способствуют проявлению подлинного таланта. Впрочем, тебе ни то, ни другое не грозит.
— Ну ладно, ладно, — поморщившись, проворчал Кувшинов, — проявляй, разве я против? А вообще-то ты тоже гусь порядочный. Ни одной твоей книжки у меня нет, хотя библиотека и неплохая.
— Хороших авторов, как и старых друзей, надо беречь.
— Хороших теперь не достать. Разве что у жены, в библиотеке.
— Тебе ли жаловаться? Наверное, на дом привозят, вместе с пайком.
— Давай лучше к делу, — Сергей Иванович развернул на столе первую, только что принесённую полосу, взялся за карандаш, глаза отыскали на полосе нужную, уже набранную информацию.
— Значит, так…
И вот теперь, неторопливо шагая по набережной, он пытался восстановить этот разговор. Нет, мысль о поездке он отставил сразу, ещё там, в кабинете, когда наконец понял, к чему так энергично и настойчиво призывает его Глеб. Какая поездка, какой мальчишник, о чём речь! Смешно, наивно, честное слово. Всё в детские игры играем…
— Слушай, — начал было он, — если реально, если смотреть суровой правде в глаза, то надежд у меня никаких. Считайте, что я с вами! Газета, старик, ты же знаешь. Завтра и послезавтра газетный день.
— Он раньше подавал надежды, — в ответ продекламировал Глеб, — теперь одежды подаёт.
— Глеб, не хами, — сказал Сергей Иванович, — это уже не спортивно. Удар ниже пояса. Ты за меня газету не подпишешь и на ковёр за меня не пойдёшь. Я всё сказал, думай как хочешь.
— Я тоже всё, — отозвался Глеб. — История нас рассудит.
Красиво закончил, нечего сказать: история, видите ли, рассудит! Как будто у истории других забот нет, как разбираться, кто из них в чём прав, а кто виноват! Да она и спрашивать-то их об этом не будет! Всё гораздо проще, не так эффектно, как некоторым доморощенным писателям представляется, и неизвестно, что лучше: попасть в историю или не попасть. И вообще, стоит ли заглядывать так далеко, если завтра… Знать бы, что завтра с нами будет!
С невесёлыми этими мыслями Сергей Иванович дошёл наконец до набережной, присел на свободную лавочку.
— Господи, хорошо-то как! — вдруг вырвалось у него знакомое, когда-то кем-то произносимое. Огляделся по сторонам: не услышал ли кто? Но никого поблизости не было. И тут же вспомнил: Пашка Сенин, это он, бывало, вот так, блаженно закрыв глаза, выражал свой восторг по какому-нибудь подходящему поводу. И вдруг так ясно, так отчётливо вспомнилось, как однажды, теперь и не вспомнить когда, вот в такую же, как нынче, весеннюю пору, немного пораньше, к концу рабочего дня, вышли они из редакции, вся их компания, великолепная пятёрка, и, не сговариваясь, в молчаливом согласии, направилась вот сюда, на набережную, этим же маршрутом, по Учительской, минуя Советскую и Вольного Новгорода. Был, кажется, гонорарный день, а может, день зарплаты, и настроение у всех было соответственное, весеннее, и не хотелось так рано расходиться по домам.
А здесь, на набережной, вон там, прямо напротив речного вокзала, ларёчек стоял пивной, зелёненький, а за ним, прямо в кустах, в скверике, обычно бочки пивные сгружали, и так хорошо, так славно было в жаркую пору или вот так же, под вечерок, взять по кружечке пива, забраться в этот тенёчек, от посторонних глаз, и потягивать холодное пивцо потихонечку, толковать о том, о сём, покрякивая, постанывая, наслаждаясь свежим пивком. Впрочем, неплохо было и на солнышке, у ларька, прямо у перил чугунных. Тут общий с мужиками был разговор, тоже интересный, познавательный.
И тогда, помнится, они взяли по гранёной тяжёлой кружке, встали в кружок, попивали пивцо, на девчонок, прогуливающихся по набережной, поглядывали, а Лёня Шиманов, фотокорреспондент, отошёл в сторону и сфотографировал их компанию. Фотографию эту вспомнил, — как стоят они, молодые, потешные, и Парамон ещё среди них в своей кепочке-московке с мягким, неломающимся козырьком, и Глеб долговязый, ещё без бороды, естественно, и Митька, он тогда только в редакцию к ним пришёл, и сам он, Сергей, тоже гусь ещё тот, ну и Пашка, конечно. Стоят с кружками в руках, а над кружками белая пена, а на лицах у всех блаженство. Так и слышится Пашкино вожделенное «Господи, хорошо-то как!», произнесённое им после первого, самого желанного и затяжного глотка.
В самом деле, подумал он, хорошо-то как было! Спросить почему — и не скажешь! Просто необъяснимо хорошо. Да и не спрашивали они тогда, не ломали головы, почему да отчего — молодые были. А молодость, когда ей хорошо, подобных вопросов не задаёт.
И стало грустно отчего-то, может, от этой привычки благоприобретённой — жить и оглядываться, подстраховывать себя на каждом шагу, а может, от мимолётного этого воспоминания, от ощущения необъяснимого
