Шрифт:
Закладка:
Впрочем, все эти способности, как и обязанности каждого, со временем открывались, а тогда, в те далёкие майские дни, в канун своей первой поездки, все они жили одной нестерпимой страстью: скорей бы!..
И вот наступил этот день, долгожданное это утро, когда Юркина лодка, оглашая свиристящим мотором пробуждающиеся, нежно зеленеющие берега, понесла их вниз по Волге-матушке, всё дальше и дальше от города. Сидели в лодке, стиснутые рюкзаками и прочей кладью, шалея от желанной свободы, от обжигающе студёных брызг, бьющих в лицо, от упругого свежего ветра; вертели головами, обшаривая берега жадными, соскучившимися по простору взглядами, выхватывая на ходу то весёлый кустарничек, то лесочек живописный, вдруг поманивший с откоса обещанием уютного привала, и кто-нибудь, соблазняясь помнившейся красотой, кричал Парамону, сидевшему на корме за рулём: давай, мол, заруливай, причаливай давай! Будто узрел наконец землю обетованную.
И Парамон, счастливый от сознания своей «вины» перед друзьями, своей причастности к их радости, послушно направлял лодку к берегу. Но и опять, как уже было не раз, вдруг обнаруживался некий обман: что-то снова было не то и не так, как хотелось бы: либо берег слишком низкий и топкий, не причалить, либо место для рыбалки неудобное, мелковатое — огорчённые, разворачивались, шли дальше.
Кто знает, куда бы заплыли они в тот день, если бы Парамон не углядел и не крикнул:
— Парни, смотрите, — он даже привстал в лодке, потянулся вперёд и телом и взглядом, — красота-то какая! Облака на воде!
Вдалеке, в сизой утренней дымке, в лёгком, ещё не рассеявшемся тумане, над заголубевшей под ясным небом водой, под недвижными, будто повисшими облаками, будто их отражение, плыли другие, такие же белые, такие же причудливо-воздушные, лёгкие облака. Они словно опустились на воду и клубились белой пеной в розоватом от солнца тумане, и всё это походило на сказку, точнее, на живописную иллюстрацию к дивной какой-то сказке, вдруг ожившей прямо у них на глазах.
Взревев мотором, поднимая за кормой радужный хвост, лодка снова легла в крутой вираж и весело понеслась к дальнему берегу, к тем сказочным облакам. И чем ближе подходили они, чем отчётливее вырисовывались очертания приближающегося берега, поросшего кустами буйно цветущей черёмухи, которые и казались облаками, тем яснее становился этот красивый обман, но зато чётче, подробнее обозначалось и многое другое, не примеченное издалека: и тихая заводинка в прибрежных кустах, в которой, казалось, только закинь удочку, и окуней — таскать не перетаскать, а выше, если поднять глаза, — и светлый березнячок, взбежавший от реки на высокий угор, под защиту могучих сосен, курчавыми богатырями выстроившихся над песчаной кручей…
Всё это разом увиделось стосковавшимися по берегу глазами и тут же отозвалось в душе удивлением и радостью: вот оно, то самое!..
Но и это, оказывается, была только присказка, сказка ждала впереди…
Чуть позже, пообвыкнув, пооглядевшись, не желая откладывать важное дело на потом, прихватили топоры, полезли всей артелью на гору, по крутому сыпучему откосу, к тому лесочку сосновому и берёзовому. Дровишек решили заготовить, чтобы на всю ночь хватило. Майские ночи-то обманчивые, мало ли что… Лезли друг за дружкой на эту крутизну, ногами и руками цеплялись то за кустик, то за кочечку, осыпались вместе с песком и снова, похохатывая, карабкались, но одолели наконец, осилили. А как поднялись с четверенек-то, как распрямились да побросали топоры, чтобы дух перевести, тут и снова ахнули: они же на острове!
С минуту, наверное, стояли вот так, поражённые, онемевшие не столько от усталости, когда нет сил даже слово сказать, сколько от удивления, от неожиданной этой красоты, вдруг открывшейся перед ними отсюда, с холма, а может, с кургана, с поднебесной почти высоты. Откуда взялась она, из чего сложилась необъяснимая эта красота — поди разберись! Казалось, всё те же знакомые краски, всё те же цвета, ни яркости, ни пестроты, — всё из воды, из зелени и света, да вот ещё деталь, такая же неброская, случайная почти — деревенька там, на берегу, а вот поди ж ты, замирает душа в непонятной и словно от удивленья растерянной радости: да как же это, где же я раньше-то был! Не видел, не знал, а мог бы и вообще никогда не увидеть, если не привела бы судьба!.. А сколько же мест, подумать, ещё есть и останется на земле, которых не суждено нам увидеть ни разу: ни подивиться, ни порадоваться, ни замереть в немом восторге…
— Господи, хорошо-то как! — Пашка возликовал наконец. — Да за что же нам, грешным, благодать-то такая! — И вдруг его осенило. — Братцы, — снова воскликнул он радостно, — да оглянитесь, ведь вы даже не понимаете, что произошло, неужели не догадались? — Он словно подталкивал и подталкивал их к какой-то очень важной разгадке. — Мы же остров открыли, наш остров, представляете. — И заорал во всё горло: — Братцы, эв-ри-ка!
При общем ликовании, каким вполне могло бы ознаменоваться открытие какого-нибудь доселе неизвестного острова, скажем, в Тихом или Атлантическом океане, поволжские островитяне схватились за топоры и принялись крушить направо и налево сосновый и берёзовый сушняк. А через час внизу, на зелёной лужайке, огороженной от ветра молодым приречным кустарничком, разгорался, потрескивая, набирал пылу и жару их первый костёр.
А вечером была уха, тоже самая первая и потому, наверное, самая вкусная, хотя и потом получалось неплохо. Но тот первый вечер вообще был особенный. И рыбы Юрка с Пашкой наловили — больше некуда, и ушицу они ели из общего котелка, стучали по краям деревянными ложками, аж покрякивали от удовольствия, и пилось хорошо, и пелось, и даже старенькая Митькина гармонь, когда настало её время, вдруг зазвучала удивительно молодо, ясным каким-то звуком, будто и она тоже стосковалась в городе по чистому воздуху, поохрипла там от курева, от всяких простуд и вот теперь оклемалась, прочистила заскорузлые свои мехи, повеселела.
А как славно им пелось тогда, как чисто и слаженно звучали в тот вечер их голоса, а их любимая «Ах ты, ноченька», которую Митька начинал обычно, а Пашка потом подхватывал, а за ними и остальные, так удивительно, так душевно спелась, что, закончив её, они, поражённые, смущённые даже, какое-то время молча сидели и, почему-то не смея взглянуть друг на друга, пялились повлажневшими глазами на огонь. Будто ненароком признались
