Но и потом пели, и опять им казалось, да что казалось — так и было, конечно, — что никогда так не пелось им там, в городе, в тесных квартирах, и так легко верилось, что таких вечеров у них будет много; думалось, что ради удивительных этих минут, ради таких откровений, когда и ты перед друзьями, и они перед тобой — как на духу, как на исповеди, ради этого, может, и стоит жить, и за это, наверное, стоит пожертвовать многим, и дай бог здоровья Парамону, который так удачно, так кстати родился в этот счастливый майский день, а может быть, вечер, будто знал наперёд, что однажды они сойдутся все вместе у этого костра, и за лодку ему спасибо, потому как если бы не она, то и ему, Парамону, не быть капитаном, а им всем не хлебать бы ни этой распрекрасной ухи, не видеть ни этой волшебной ночи, ни этого острова…

— Парни, а у меня предложение, — это Пашка поднялся, с кружкой в руке подошёл поближе к костру, — прошу занести в протокол… Поскольку Юрка первым увидел этот остров, выходит, он его и открыл. Это во-первых… А во-вторых, открытие это он совершил в день своего рождения, как здесь и было отмечено, а посему, — он обвёл взглядом притихших в ожидании друзей, — короче, есть все основания… Принимай, капитан, этот остров как подарок на день рождения, принимай и властвуй. И пусть отныне он будет приютом для каждого из нас и вообще для всех добрых и честных людей. Предлагаю, — голос его стал торжественным и строгим, — предлагаю повторить за мной слова нашей клятвы… Пусть это не Воробьёвы горы и мы с вами тоже не те, но тем не менее… Я говорю, а вы повторяйте. Да не осквернятся эти воды и эти берега…

Четверо поднялись и встали у костра:

— Да не осквернятся…

— …не осквернятся ни обманом, ни подлостью, ни предательством…

— …ни обманом, ни подлостью, — вторили голоса.

— И пусть всё недоброе, суетное, мелкое, что вдруг накопится, не дай бог, в наших душах…

— …и пусть всё недоброе, суетное… — как эхо повторили они.

— Пусть горит оно синим пламенем в нашем костре, как речной мусор после весеннего паводка.

— …пусть горит!..

…Через год, уезжая во Францию, Парамон оставил свою лодку Пашке, возложив на него обязанности и права капитана.

Давно это было.

6

Утром в субботу, около девяти, когда Глеб при полной походной выкладке — в старенькой стёганке, в резиновых сапогах, с тех ещё, давних времён, в заношенных джинсах — топтался перед зеркалом в коридоре, собираясь уже подхватить свой «неподъёмный», как сказала Ирина, рюкзак, раздался телефонный звонок. Звонил Митька. Сообщил, что Серый задерживается, как всегда. Вот только что позвонил, мол, из редакции и предупредил: какое-то срочное дело, минут на тридцать, не больше… Нет, отбой не давал, всё остаётся в силе, как управится, сразу заедет за Глебом, а потом, по дороге, — за Митькой…

Но обещанные полчаса растянулись сначала на сорок минут, а потом и за час перевалили. Серый всё не ехал, а Митька названивал через каждые десять минут. Тоже рвал и метал.

Наконец, выглянув в очередной раз с балкона, Ирина сообщила:

— Сударь, карета подана! У вас, гляжу, шикарный выезд, почётного эскорта только не хватает.

Чёрная «Волга» стояла у подъезда. Серый, в костюме, при модном, в косую полосочку, галстуке, начальственно восседал впереди, рядом с шофёром. Шофёр, средних лет коренастый мужичок, увидев, как замешкался Глеб со своим рюкзаком, не спеша, с достоинством вылез из машины, открыл багажник и уложил рюкзак.

— Здорово! — Глеб сел в машину, уставился на приятеля. — Ты чего при параде-то? Как на приём собрался.

— Всё нормально, старик, — бодро отозвался Сергей, — всё в порядке. Небольшая конспирация не повредит. Такая наша доля! Как, Петрович?

Петрович, уже сидя за баранкой и ожидая дальнейших распоряжений, понятливо кивнул головой: мол, об чём речь, какие разговоры!

Кажется, Ирина кричала с балкона. Глеб, поморщившись, высунулся из машины, взглянул вверх.

— Носки, — она размахивала шерстяными носками, — ты носки забыл, Глеб. Лови, кидаю.

Глеб отмахнулся, но Серый сказал:

— Возьми, уважь жену. Такая забота…

Пришлось вылезать из машины, ловить носки, сначала один, потом другой. Почему-то она решила кидать их по очереди.

Но вот тронулись наконец.

В стёганке, в резиновых сапогах Глеб не очень уютно чувствовал себя в этой машине, да ещё этот элегантный костюм на Сером, непонятный его маскарад…

Заметив недоуменно-вопросительный взгляд приятеля, Сергей усмехнулся, сказал снисходительно:

— Не ломай голову, всё очень просто… Вот выедем за город, с глаз долой, тогда и расслабимся, расправим, так сказать, упрямые плечи. Конспирация, старик, и в нашем деле не помеха. На что не пойдёшь ради старой дружбы!

— Да, в серьёзные игры играете, — не то подивился, не то посочувствовал Глеб, — как Штирлиц, честное слово, операция под кодовым названием… Смотри, засвечу я тебя в своей рабоче-крестьянской стёганке. Может, и мне туда же, следом за рюкзаком, в багажник?

Сергей снисходительно усмехнулся:

— Ничего, скажу, что я тебя подсадил по дороге. Совершенно случайно, мол, вышел из кустов. Вот еду и собираю вас всех, безлошадных деятелей литературы и искусства. Спасибо Петровичу, — он всё приобщал водителя к разговору, — дарит нам свой выходной. — Оглянулся. — Как с Митькой договорились?

— На Ленинградской, у книжного, должен ждать.

Сергей первым заметил Кашкова:

— А вот и замминистра культуры собственной персоной. И гармонь под мышкой. Как рояль в кустах. Будто на посиделки в родную деревню собрался. Нет, не перевелись ещё народные таланты! Давай тормози, Петрович, возьмём этого гармониста.

Машина подрулила к тротуару, остановилась. Кашков, в зелёной нейлоновой курточке, с рюкзаком на плече и с гармошкой под мышкой, и в самом деле «не вписывался» в городской пейзаж. Было в нём что-то такое неистребимое, вечное, что никакими, даже самыми модными одёжками скрыть невозможно, что даже при беглом взгляде выдавало в нём человека негородского, будто проездом, а может, по какому другому случаю оказавшегося на городской улице.

Пристроив гармонь на сиденье, себе под локоть, Кашков расстегнул на курточке молнию, воскликнул радостно:

— Здорово, мужики!

В машине засмеялись, ожили. А Глеб, кивнув на гармонь, спросил:

— Жива старушка?

— Жива, — Дмитрий погладил гармонь рукой, очень трогательно погладил, — ещё и нас переживёт.

— Я говорил, живы народные таланты, не увяли ещё, — Сергей подмигнул Глебу. — В подполье ушли, но держатся. Заполнили дворцы дискотеками, роками, а сами в подполье… Дома