Повернули назад. И опять, пока шли друг за другом, всё приглядывались к памятникам и надгробиям. И вдруг Глеб, приотставший немного, крикнул:

— Мужики, да вот же она!

Оказывается, и ходили-то рядом.

Подошли, остановились перед оградой, влажно поблескивающей чёрной, свежей ещё краской. Сергей попробовал пальцем.

— Похоже, недавно.

— И цветы тоже свежие, — Кашков показал на могилу, где на влажном, аккуратно посыпанном песочке, у подножья гранитного камня, стояла стеклянная банка с тюльпанами, а рядом четыре гвоздики лежали. — Кто-то опередил нас.

— Лера, наверное, — предположил Глеб, — кто же ещё.

Стояли перед оградкой, глядели на потемневший барельеф, узнавали и не узнавали в нём забытые черты покойного друга. Было похоже, что время, не пощадившее их самих, пристарило, изменило и его лицо; забронзовела, потемнела медная чеканка, было заметно, что кто-то, желая вернуть потускневшему металлу утраченный вид, старательно отчищал его, и от этого на посветлевших, медью отливающих выпуклостях обнаружились чёрные, въевшиеся в металл ранки-оспинки, и теперь они проступали на его угрюмо-задумчивом лице, словно пристаривали его.

И так же хмуро, будто не узнавая своих друзей, а может, скрывая свою обиду, смотрел он на них, стоявших по ту сторону ограды. И неуютно им было отчего-то под этим странно встревожившим их взглядом.

Передав Кашкову цветы, Глеб открутил проволоку, отворил калитку, первым шагнул за ограду. За ним и Митька с Сергеем вошли. Положили цветы, постояли.

— Не сердись, старина, — покаянно сказал Сергей, — не думай, что мы забыли тебя, что мы тут, — он вдруг запнулся, почувствовал, как наполнились и затуманились тёплой влагой глаза, — что нам тут не жизнь, а малина… Поверь, нам тоже несладко, крутимся, вертимся, чёрт побери, суетимся чего-то. Не суди, в общем, строго.

Уходили, оглядываясь, всё отыскивая взглядом среди других могил, среди венков и обелисков тот серовато-розовый камень с медным барельефом. Потом, уже подходя к машине, Глеб сказал:

— Не знаю, как вы, — он поглядел на задумчиво притихших своих друзей, — а я так считаю… Я думаю, память — это не только когда приносят и кладут на могилу цветы, не только слова. Что-то ещё должно быть, наверное, вот здесь, — он положил руку на грудь, — здесь вот должно оставаться. И нечего нам, братцы, казнить себя. Мы живём, значит, мы помним. Каждый по-своему, кто как умеет, как совесть подсказывает. Разве не так?

Он глядел на приятелей, ожидая поддержки или согласия, полагая, что не только для себя, но и для них нашёл наконец какое-то очень важное объяснение тому, о чём думали, чем мучились теперь они.

— Всё это так, — усаживаясь в машину, задумчиво произнёс Кашков, — но ограду-то, если честно, мы могли бы покрасить. Тут и делов-то…

— Чего теперь об этом, — хмуро отозвался Глеб.

А Сергей Иванович, хлопнув дверцей, бросил шофёру:

— Трогай.

И замолчали надолго. Но и в молчании этом они продолжали блуждать по тем полузабытым дорожкам, ходили, бродили по зарослям своей памяти, пытаясь что-то отыскать там, в полузабытом, не таком уж и далёком далеке: то ли самих себя, то ли друг друга искали. Тех, прежних, какими были когда-то.

7

А какими мы были-то? Где нас теперь отыщешь, тех, прежних? И где мы, настоящие, где мы были самими собой, какими не жизнь, а судьба нам быть определила? Кто теперь скажет об этом?..

Уже в машине каждый вдруг вспомнил давнюю историю, случившуюся однажды, вот так же, по весне, на второй или на третий год после смерти Парамона. Помнится, тогда они вчетвером приехали на кладбище, пришли с цветами к его могиле и глазам своим не поверили: на месте знакомого, временного обелиска увидели вот этот памятник — гранитный камень с барельефом.

Стояли в недоумении, соображая, кто и когда мог поставить его? Ведь это же их идея была — соорудить Парамону памятник. Они же сами, ещё три года назад, решили взять на себя эти хлопоты и Лере тогда сказали, чтобы она и в голову не брала эту заботу. Через год, как прикидывали они, приосядет земля на могилке, и возьмутся за дело, а пока, время есть, можно было подумать о памятнике — каким ему быть. И долго, помнится, спорили, из чего, из какого материала лучше сделать его, из камня или из металла, и что следовало бы написать на нём. Может, какие-то любимые Юркины слова, может, собственное его высказывание, оптимистическое какое-нибудь, чтобы знали люди, что Парамон был весёлый, остроумный человек. Тогда они даже что-то вроде конкурса объявили между собой: сначала на проект этого памятника, а потом и на лучшую надгробную надпись.

Как-то весной, через полгода после похорон, побывав на кладбище и узрев, как неприютно выглядит простенькая, временно обустроенная, хотя и аккуратно прибранная могилка Парамона, они приехали на свой остров и там, возле костра, прямо на песке принялись, в который раз, рисовать свои проекты, каждый свой предлагал, а потом обсуждение устроили. И дело, помнится, до ругани дошло, каждый, разумеется, защищал и отстаивал свой проект и доказывал несостоятельность проекта другого, но, кажется, так ни к чему и не пришли.

И вот стояли, униженные и растерянные, перед этим нежданно-негаданно, будто из-под земли поднявшимся гранитным серовато-розовым камнем, топтались, не смея глаза поднять друг на друга, ревниво и придирчиво осматривали его, будто комиссия по приёмке надгробий, а потом, пытаясь как-то одолеть своё смущение, тут же, у могилы, затеяли этот дурацкий, совершенно нелепый спор по поводу медного, в чеканке исполненного барельефа, прикреплённого к граниту, — всё выясняли, похож он или не похож?

Кажется, Серёга первый начал постыдный тот диспут.

— Нет, старики, вы как хотите, — он скептически закачал головой, — но это не Парамон. То есть вообще ничего общего! Вы на глаза посмотрите. Колючие, злые какие-то. А эта усмешечка, полупрезрительная, полунадменная… Не тот взгляд, не тот характер, всё приблизительно, случайно.

— А ты ни разу не видел его таким? — не очень уверенно, помнится, начал Митька, потому что ему как раз показалось, что художнику удалось уловить в характере Парамона что-то похожее, что сразу же бросилось Митьке в глаза. Были минуты, когда кто-то или что-то вдруг выводило Парамона из себя, чья-нибудь глупость или несправедливость какая-то, и он вот так же прищуривал глаза, прятал в них сдержанную усмешечку. — А я видел, и мне, наоборот, кажется, что он угадал в его настроении…

— При чём здесь настроение? — не согласился Сергей. — И вообще… Ты его и знал-то без году неделя, а я, слава богу… Попахали вместе не один