«Желаете?» — спросил он, раскрыв пачку сигарет.

Харитон Петрович ответил, что сигарет не признает, курит только папиросы.

«А вы попробуйте, — сказав тот. — У болгар табак мировой, не солома».

Харитон Петрович застыл. На лбу выступили капли пота. На мгновение он потерял власть над собой. Он мог бы закричать от страха или от счастья, убежать, — все что угодно…

Большого труда стоило ему поднять взгляд на человека в шоферской курточке. Он потягивал пиво, посмеивался, но не отвадил цепких, сторожких глаз.

«Иной раз куришь неизвестно что, — заговорил он наконец. — Мусор, траву, искромсанную тупым ножом».

Так услышал Харитон Петрович слова пароля — «нож» и «солома».

Потом человек в шоферской курточке зажег спичку, дал Харитону Петровичу огня, а коробок положил на стол. И глазами велел взять коробок.

Харитон Петрович дернулся и обмяк, — приказ, ясно высказанный глазами, гласил: не хватай! Обожди!

Придя домой, он высыпал из коробка несколько спичек, мешочек с землей и мелко исписанную бумажку. Поднес увеличительное стекло. Обозначились иероглифы вперемежку со знаками «катакана» — слоговой азбуки.

И вот, стучат колеса…

Напрасно он хранил в укромном месте шифр. Инструкцию написали открытым текстом. Сперва это удивило Харитона Петровича, потом обрадовало. Значит, обстановка спокойная. Очень спокойная.

Записка превращена в щепотку пепла. Пройдет недели две, прежде чем его вздумают искать. Тогда он будет уже далеко.

Если все сойдет гладко…

Когда хватятся, он, возможно, будет вдыхать воздух своей родины. Ведь случается же то, что кажется почти несбыточным! Но неужели удел его — только покой? Сейчас эта мысль огорчает Кацуми. Боль в печени под утро утихла, и призрак старости, угнетавший его, отдалился. Он снова ощутил силу в мышцах. Неужели ему, верному слуге императора, позволят прозябать в бездействии?

Именно теперь, когда трон расшатан, когда людей будоражат идеи, занесенные из-за моря… Чудовищно! Нет, не для того зовут его, чтобы вручить пенсионный аттестат. Майор Сато жив, и он…

Впрочем, почему не полковник Сато? И не он один, в штабах немало других офицеров, отлично знающих, на что пригоден Йосивара Кацуми.

Унылая равнина за окном кончилась. Показались пригорки — предвестники Урала, заросшие острыми пихтами, колючие, как ежи. Путешествие поездом томительно, не лучше ли было бы воспользоваться самолетом? Ладно, бравировать ни к чему. Пассажир на суше, в вагоне, все же не столь заметен.

Сосед по купе, добродушный лысый учитель, едущий в отпуск из Магадана, предлагает партию в шахматы. Кацуми соглашается, но играет вяло, рассеянно. На память приходит осень сорок пятого, прощание с майором Сато — у границы, взломанной советскими танками.

«Слова пароля будут поддерживать ваш дух, — сказал майор. — Поверьте, вас ценят по заслугам, и вы ни при каких обстоятельствах не будете забыты».

Да, «солома» и «нож»… Учитель Хасимото носил книги в соломенной сумке, что крайне забавляло маленького Кацуми. Простая деревенская сумка! Хасимото выделялся в городской толпе, на него оглядывались. Это, однако, ничуть не смущало учителя. Кацуми вырос, завершил курс учения, поступил на службу, а учитель все ходил в своем дешевом, потертом черном кимоно и с сумкой.

Кацуми бывал в его доме. Смышленый Кацуми нравился учителю, и он часто высказывался откровенно. Слишком откровенно. Хасимото осмеливался порицать императора и самураев, осуждал войну, начатую тогда на Тихом океане. Что ж, своим дерзким языком он ужалил самого себя. Выполняя приказ, Кацуми следил за смутьяном и его друзьями. Оказалось, соломенная сумка содержала не только тетради учеников и книги классических поэтов, но и зловредные прокламации…

Учителя арестовали. Приговор над ним вынесли тайно, без суда. Ведь рассчитывать на раскаяние преступника не приходилось, он и на суде постарался бы отравить воздух своими речами. Приговор дали прочесть Кацуми и спросили его, не желает ли он навестить своего учителя в тюремной камере. Кацуми понял, что настал его час доказать верность императору. Он ответил утвердительно.

Он вошел в камеру под видом друга, с ножом, спрятанным в кимоно. Вспомнил школу, уроки литературы, читал наизусть стихи. Не прекращая чтения, не согнав с лица улыбки восторга, он нащупал в кармане нож, быстрым движением вытащил его и ударил.

Узоры пестрые на ряби волн

От тени, брошенной зеленой ивой,

Чьи ветви тонкие

Сплелись красиво, —

Как будто выткали узоры на воде.

Кацуми воздал должное учителю — перед смертью он услышал строки Кино Цураюки, любимого поэта.

Затем Кацуми повторил их начальнику, который принял рапорт и хотел узнать все подробности. Начальник остался доволен хладнокровием Кацуми, и карьера его упрочилась. Он еще несколько раз доказал верность императору, — пока судьба благоволила к нему.

Конечно, он не угодил бы в Сибирь, если бы не досадный случай… В Осака его движения были недостаточно проворны, — убить лидера забастовщиков не удалось. Рабочие схватили Кацуми, отняли нож, и дело получило огласку.

Такова судьба.

Ох, до чего медленно движется поезд! Кацуми прозевал королеву и смешал фигуры на доске. И начал следующую партию с магаданцем, за игрой все же легче скоротать время.

3

Понедельник. Девять часов двадцать минут. Чаушев с удовольствием оглядывает ладную фигуру рядового Можаева. Пуговицы — как зеркало, воротничок свеж прямо-таки стерильно.

Вообще Можаева можно было бы «поднять», как выражается комсомольский секретарь сержант Корниенко. Поместить на Доске почета, поставить всем в пример. Одно удерживает Чаушева. Рановато! Он против поспешной раздачи лавров.

— Значит, Комелькова? — спрашивает Чаушев.

— Так точно, — отвечает Можаев. — Комелькова говорит, что он вздрогнул…

Подполковник улыбается. Забавно слышать, как настойчиво Можаев называет свою девушку по фамилии. Должно быть, для пущей деловитости. Чаушев однажды видел ее. Остроносая, быстрая, немножко сутулая…

— Вы считаете, ей показалось?

— Она утверждает, — он пожал плечами. — У гражданских людей другие понятия.

— Какие же?

— Они книжки читают, — он скривил плотно сжатые губы. — Про шпионов.

Чаушев засмеялся и положил карандаш. По привычке он рисовал, слушая Можаева. Улица Космонавтов, ведущая к порту, витрина антикварного книжного магазина, хорошо знакомого Чаушеву. Здесь они остановились — Можаев и его девушка. Там уже стоял этот загадочный неизвестный. На вид лет пятидесяти с лишним, в черном пальто, в черной кепке. Заметил солдата-пограничника рядом и вздрогнул. Сам Можаев не видел, это Комелькова утверждает. Потом, приблизительно полчаса спустя, тот же человек оказался у ворот порта. Комелькова сказала — опять же она! — что он как-то нервно прохаживается… Можаев посмеялся, но на всякий случай обратил внимание дружинников. Как раз встретил знакомых ребят с