Конечно, никуда он не денется от своих восемнадцати лет. И ему могло померещиться…

Незнакомец исчез. А что дальше?

Ладно, разберем…

Второе происшествие занесено в журнал вечером. Лейтенант Мячин уже сдал дежурство. Его преемник — пожилой служака — записывает обстоятельно, четким каллиграфическим почерком, с лихими завитушками. Тут все ясно. С парохода «Орион» кто-то бросил к ногам часовому пачку американских сигарет «Кемэл». Часовой не отвлекся и продолжал нести службу у трапа.

Очевидно, кому-то нужно было испытать нашего солдата. Авось забудет устав, кинется на приманку…

Эх, «Орион»! Не тот он, что был прежде! Для Чаушева суда, как люди, — у каждого свой характер. Есть пароходы — друзья, а есть неприятные, недобрые гости, которых приходится терпеть, стиснув зубы. «Орион», приписанный к порту Пирей, был одним из любимцев Чаушева. Славные были ребята на «Орионе»! Ни драк, ни пьянок на берегу. И ни одного замечания… Прекрасный был у них хозяин — старый грек, отец знаменитого партизана…

Флаг на судне по-прежнему греческий. И капитан тот же. Но порядки изменились. Капитан теперь фактически не у дел, бедняга. Другие верховодят…

Да, испортился «Орион»! Наблюдение за ним придется усилить.

Подполковник вспоминает встречу с «Орионом» на морской границе неделю назад. Пароход зафрахтован западногерманской фирмой. Можно побиться об заклад, в команде явные гитлеровцы. Ловишь откровенно враждебные взгляды. А новый помощник капитана… Черт его ведает, что за человек!

Чаушев смотрит в окно. «Орион» там, за крышей пакгауза, мокрой от дождя. Флаг виднеется крохотным голубым комочком. Он — словно кусочек чистого неба в тяжелой, серой толще облаков.

Подполковник нажимает кнопку звонка.

— Вызовите ко мне рядового Можаева, — говорит он дежурному офицеру.

2

Ночью онемевшими от волнения пальцами Харитон Петрович затискивал в чемодан смену белья, несессер, банку сгущенного молока, резиновую грелку — постоянную спутницу в разъездах. Неровен час, опять расшалится печень.

Настасье он сообщил, что взял отпуск. Так оно и было. Он давно скопил десяток дней для отгула, и если тратил иногда этот запас — ради рыбалки или охотничьей вылазки, — то неизменно возобновлял. «Отпустить», — написал директор, понимающе улыбнувшись. Конечно, опять потянуло в тайгу!

Директор раздобрился и подкинул еще пять дней. Да и почему не отпустить, коли остается помощник — Семен Утчугашев, смышленый, дотошный хакас, собаку съевший на ремонте сепараторов. Недаром Харитон Петрович обучал его. Предусмотрено все!

Настасье можно было ничего не объяснять. Очень часто он уезжал, даже не простившись. С ней ему здорово повезло. Спят в разных комнатах — одно название, что женаты. Детей, слава богу, нет.

Вообще он все предусмотрел. Другой бы перестал ждать А он ждал вестей с той стороны, ждал терпеливо, ждал до седых волос…

И вот — дождался!

Сейчас и зеркало не огорчает Харитона Петровича. При тусклом свете настольной лампы он молод, совсем молод, — ни морщин, ни мешков под глазами. Или они в самом деле исчезли? Он готов поверить в это. Ведь лучшее средство против старости — это деятельность. О, старость бежит от звука боевой трубы! Эта фраза попалась Харитону Петровичу в какой-то книжке. Он не раз повторял ее про себя, глядя в зеркало.

Да, он ждал сигнала…

Зеркала кругом, на всех стенах. У Настасьи странная, прямо-таки патологическая страсть к ним. Зеркаломания, что ли… Колченогая мебель давно просит замены, так нет, к каждому празднику Настасья покупает зеркало. Обязательно зеркало… Что ж, это и к лучшему. Майор Сато советовал почаще смотреться в зеркало. Видеть себя, следить за собой.

Харитон Петрович вынимает из кармана паспорт, деньги, телеграмму от Лапшина и, проверив, кладет обратно. И десятки Харитонов Петровичей, отраженных зеркалами, делают то же самое. В строю таких же, как он, Харитон Петрович идет к двери, поднимает руку к выключателю.

Тотчас протягиваются еще десятки рук. Это его руки и в то же время не его… Они нетерпеливы. Они послушны команде и не позволяют медлить.

Вот и все…

Харитон Петрович не думал, что так легко уйти из дома, в котором прожил двенадцать лет. «Все! Все!» — твердит он про себя, шагая по безлюдной улице.

До вокзала ходу четверть часа. Мимо школы, где Настасья преподает алгебру. Мимо поликлиники, где Харитона Петровича недавно обследовали и велели соблюдать диету.

В поезде Харитон Петрович курит, он заказывает в вагоне-ресторане солянку и свиную отбивную. Пес с ней, с диетой!

Однако болезнь мстит ему. Тысячи иголок впиваются в печень. Грелка лишь на время облегчает боль. Вечером он извивается на своей полке, кусает губы, чтобы не стонать, не вызывать участливых расспросов.

Эту ночь он почти не спит. Мешает не только боль. Мешает все — и подушка, свалявшаяся жестким комком, и тряска, и синеватый ночной свет. И даже лицо соседа. Вдруг вообразилось, что он притворяется спящим… Харитон Петрович отгонял эту мысль. Он возненавидел это лицо — широкие скулы, плоский нос, жухлые, странно дрожащие веки.

«Нанаец или нивх, — думает Харитон Петрович. — Брат по расе, черт бы его побрал!»

Глупости! Бояться абсолютно нечего. За годы своего существования в Сибири Харитон Петрович ничем не выдал себя. Он не сделал этой стране ничего дурного. Он чинил сепараторы, маслобойки. И ждал.

Майор Сато отказал ему даже в праве ненавидеть, хотя бы и молча, про себя. Ненависть — слишком неудобное чувство для того, кому велено ждать. Ненависть сожгла бы его изнутри, если бы все это время он питал ее…

Что ж, русские неплохо приняли его — человека с желтым лицом. Женщины не отворачивались от него. Работа, кров находились всюду. Теперь требуется еще одно, последнее, — дать ему вернуться на родину.

На родину! На покой…

Проклятая печень! Еще утром он был силен, молод. Два десятилетия как будто слились в один день. Сейчас боль твердит ему: ушла твоя молодость! Ушла! Писать мемуары, выращивать цветы, глазеть в толпе на храмовые праздники — вот и все, на что ты способен.

Или они там забыли, сколько прошло лет?.. Позавчерашняя встреча рисуется, как странный сон.

В ресторан вокзала он заходил два раза в месяц, в дни получки. Он уже устал ждать кого-нибудь. Явки постепенно утрачивали привкус тревоги. Ему подавали винегрет, пятьдесят граммов водки, небольшое отступление от жестких норм, указанных врачом. Однажды он забылся и начал отхлебывать водку маленькими глотками, словно перед ним поставили подогретое сакэ. Стало противно.

Грохот промчавшегося скорого, порывы воздуха с улицы, из захлебнувшихся дверей, вторжение ватаги пассажиров, звон посуды… Играя вилкой, он разглядывал людей из Москвы, из Свердловска, скорее с любопытством провинциала, чем с надеждой.

Позавчера к столику подсел молодой