— Вы так считаете? Сорок лет с точки зрения истории — миг, а победа в войне лишь утверждает сложившийся порядок и людские отношения. Я вовсе не хочу пугать вас, но мне кажется поворачивать так круто свою жизнь можно только с открытыми глазами, приготовившись к любым превратностям судьбы, к. любым сюрпризам.

— А как к ним приготовишься? — ответила я. чувствуя, как начинает неприятно пошевеливаться беспокойство, затаившееся было в сердце.

— Простите меня, миссис Е. — взволнованно сказал профессор Као, — Простите мою назойливость. Поверьте, я пристаю к вам не из простого любопытства. Меня интересуют ваши мысли, ваше настроение, потому что я чувствую — причины, побудившие меня остаться в Китае и причины, побуждающие вас возвратиться в Россию — одного происхождения. А разобраться в себе я не могу, хотя пытаюсь делать это непрестанно, то браня, то оправдывая себя. Я хочу добраться до сути. Почему я остался? Почему едете вы в страну, успевшую стать вам чужой? Вот почему я так и настойчив в своих вопросах.

И тут мне становится ясно, что и я не очень-то разбираюсь в своих мотивах и почему-то испытываю облегчение.

— Спрашивайте, профессор, — говорю я уже веселее, — Займемся исследованием вместе.

— Вы покинули Россию ребенком?

— Не таким уж ребенком. Мне было тринадцать с половиной лет. Во время НЭПа. Революцию я хорошо помню. И, поскольку мои родители принадлежали к классу, подлежащему истреблению, воспоминания мои довольно мрачны.

— И тем не менее вы решили вернуться? Почему?

Я молчу. Молчу невежливо долго. Процессор Као быстробыстро перекатывает в пальцах грецкие орехи.

— Нет, — беспомощно говорю я наконец, — Я не могу объяснить вам. То есть я могу привести еще несколько причин, и все они будут вескими и невыдуманными, но дело не в том. Просто… будто кто-то за меня решил, подчинил себе мою волю и предоставил мне подыскивать причины и объяснения этому решению.

Теперь долго молчит профессор.

— Я рад, что вы ответили мне так, — говорит он немного погодя. — Очевидно то же самое произошло и со мной. Итак, согласимся, что нами двигают неведомые нам силы и будем надеяться на благополучный исход плаванья, в которое мы оба намереваемся пуститься — так кажется говорят англичане. Я думаю, что вас ждет впереди немало трудностей — может даже весьма серьезных — но в конце концов вы справитесь. Мое же будущее покрыто мраком полной неизвестности. Наша революция лишь набирает силу. Но не будем обо мне. Чем вы собираетесь заняться, вернувшись на родину?

— Я надеюсь, что мое знание английского языка пригодится. Больше всего мне хотелось бы стать переводчиком художественной литературы, но кто его знает — удастся ли. Думаю, что я справилась бы и с техническими переводами — я ведь несколько лет прослужила в английской инженерной компании. Ну и на русской машинке печатать умею. Где-нибудь устроюсь. — «Поварихой поработаете», вспоминаю я бодрые слова Тромбона.

— Д-да, — с сомнением говорит профессор, — Конечно, устроитесь. Заранее приготовьтесь только к тому, что будет трудно, не падайте духом, и вы справитесь. Я подарил бы вам вот их, он открывает ладонь, на которой лежат идеально отполированные орехи, — не знаю лучшего средства в минуты душевного разнобоя, но боюсь у вас не будет времени успокаивать нервы, катая их. Руки будут у вас заняты другим. Вместо орехов я подарю вам вот что, — он медленно идет к шкафу, достает из него три пиалы, знаменитого почти прозрачного фарфора «Тысяча цветов». — Возьмите, пожалуйста, на память обо мне.

Их нет уже у меня, этих пиал. Проданные в Москве, в комиссионном магазине на Арбате, они чуть ли не месяц продержали в сытости наше большое семейство. Но я уверена, профессор Као нисколько не огорчился бы, узнай он о судьбе своего подарка.

Установив невыяснимость мотивов, двигающих нами, мы переходим к другим темам. Профессор рассказывает мне о боксерском восстании, усмиренном соединенными усилиями восьми стран. О том, как из столицы бежала старая императрица Цы Си вместе со своим двором, бросив столицу на милость победителей.

— Сколько пограбили тогда Пекин, — задумчиво говорит он и тут же добавляет, — Что поделаешь — война есть война. Как можно удержать войска, когда почти все богатые дома были брошены владельцами — бери не хочу. Свои тоже в стороне не остались…

Страшнолицый каймында приносит еще один чайник с кипятком, и профессор наливает мне свежего чая — лучшего прохладительного напитка в жаркий день.

— Ли-най-най — ваша соседка рассказывала мне, что вы делали в Пекине много добра. Да и здесь в Тяньцзине тоже.

— В данном случае слово «добро» — явное преувеличение, — со смешком ответил профессор. — Вернее всего я покупал спокойствие души, потерянное, благодаря изучению многих

— зачастую противоречивых — философов. А потом, это все мой дурной характер: я всю жизнь так резко выступал против творцов коллективного добра — будь то благотворительное общество или революционное братство, поставившее себе целью сделать мир более справедливым, так настойчиво утверждал, что настоящее зло тут-то и начинается, потому что без насилия заставить человека недоброго и несправедливого стать добрым и справедливым нельзя, а насилие есть зло величайшее — таково, во всяком случае, мое мнение. Ну и, поскольку, я всегда проповедовал это, мне — хотя бы ради последовательности, необходимо было делать какие-то мелочи для облегчения чьей-то участи. Но пусть Ли-най-най считает, что я добрый старик — может быть, в нужный момент она замолвит за меня слово. Хотя и в этом я сомневаюсь — в страшные минуты истории слова, сказанные в защиту неугодного в данный момент лица, могут обойтись слишком дорого.

— Почему вы говорите — страшные? Вы не думаете, что жизнь в мире налаживается? Что все идет к улучшению?

— Нет, не думаю. У меня ощущение, что огромные залежи враждебности, таившиеся где-то до сих пор, внезапно прорвались наружу и наш мир затопили потоки ненависти, национальной, классовой, расовой, ненависти бедных к богатым, личной, всякой… причем иногда эти потоки сливаются, учетверяя свои силы. И пока они не израсходуют свою мощь — а вряд ли это произойдет скоро, жить на земле будет неуютно.

Наверное, у меня делается испуганный вид, потому что профессор тут же обрывает себя и смеется сухим покашливающим смешком. — Ну, ну, не воспринимайте моих слов так серьезно. Все это досужая болтовня. Слишком уж ограничен круг моих собеседников. Дорвавшись до свежего слушателя, я начинаю выкладывать ему все, что приходит в голову бессонными ночами, не задумываясь над тем, что говорю