Дальше, дальше бежит поезд. Вечером мы проезжаем Чанчунь — столицу Маньчжуго. Там находилась резиденция несчастного Пу-и — последнего китайского императора-мальчика, посаженного японцами на Маньчжурский трон в нужный им момент. В ранней молодости, одержав победу на конкурсе английских машинисток, я чуть не угодила в канцелярию его министерства иностранных дел. «И с императором Пу-и дела поправятся твои» весело пели мне друзья. Я недавно прочла книгу о его приемной матери — императрице Цыси, и мне показалось, что работа во дворце китайского императора должна быть удивительно интересной, так что, когда в японском консульстве, всучив за беспокойство сто йен, мне сообщили с извинением, что взять на это место решено не меня, а молодого японца, я была огорчена и слегка раздражена тем, что все мои родственники и мамины знакомые не скрывают своей радости по этому поводу. Только много позже я поняла, что именно беспокоило их и какой опасности я избежала.

Но дальше, дальше. Стремительно отступает назад и скрывается в серо-желтом пыльном облаке — горячем дыхании пустыни Гоби, — мало отличающийся от сотен других, промелькнувших мимо, городок куда решила было закинуть меня судьба, да в последний момент передумала. Проносятся мимо бескрайние зеленые поля, бугорки могил, убогие домишки. Мы на всех парах летим к Харбину.

ХАРБИН

К Харбину поезд подходит ранним угром. Путаются перед глазами сбегаясь и разбегаясь рельсы, вдалеке возникает и начинает медленно надвигаться на нас вокзал. Какой он приземистый, серый, обшарпанный? Когда в двадцать третьем году мы подъезжали к нему с другой стороны он — после запущенных и грязных вокзалов Сибири — показался мне невероятно парадным, чистым и респектабельным, Впрочем, возможно, таким он и был тогда — в те дни междуцарствия КВЖД управлял поставленный иностранными акционерами дороги инженер Остроумов, не терпевший в своих владениях разгильдяйства.

Я всматриваюсь в толпящихся на залитом солнцем перроне людей ища своих родных, и на мгновение картина того давнего приезда наплывает, заслоняя собой теперешнюю. И тогда я стояла у окна, смотря на машущих и, смеющихся людей. Только мне тринадцать лет. Мне отчаянно жмут кожаные туфли — роскошный прощальный подарок тетки, туфли, купленные в недавно открывшемся нэпмановском магазине, моя гордость. Круглая шляпа из твердого белого фетра — тоже чей-то подарок — наподобие чепчика и при каждом движении сползает на бок. Но и ей я горжусь и вообще с моего лица не сходит радостная и, наверное, глуповатая улыбка. Жизнь каждую минуту преподносит чудеса, открывает недоступные доселе привлекательные стороны. Вчера в вокзальном буфете на станции Маньчжурия мы ели давно невиданные борщ со сметаной и блинчатые пирожки, на столике в вагоне лежат халва и яблоко — не- забыть бы. Скорей-скорей выйти из вагона, смешаться с толпой этих веселых людей, отделаться от чувства горькой обиды, преследовавшей меня все последнее время в Иркутске. Я постараюсь забыть его и как можно скорее. Хватит!

Через десять минут мы уже едем в автомобиле по знакомым с детства улицам. За эти годы Харбин съежился; облупились, а то и покосились дома, появились выбоины в асфальте, но до чего же здесь все знакомо и близко. В этом вот переулке находился скромный беженский пансион с пышным названием Версаль, который содержал толстый и важный китаец Василий Иванович с не менее толстой и важной русской супругой, про которую он доверительно сообщал кое-кому из жильцов: «По хозяйству плохо понимает — в кровати очень хорошо». А населял этот двухэтажный ковчег разношерстный эмигрантский люд, выплеснутый в Харбин девятым валом расходившегося российского моря.

Кто только ни жил в его темноватых, неуютных комнатах. Бывшие смолянки, превратившиеся в «интеллигентных кельнерш» (было такое амплуа в харбинских ресторанах и ресторанчиках), маникюрш и преподавательниц иностранных языков. Бывшие гвардейские офицеры, превратившиеся в сторожей, клерков и шоферов. С трудом ворочавшие языком, по преимуществу рыжебородые, старообрядцы, ожидавшие визу в Канаду. Мисс Уотсон, поджарая немолодая англичанка с золотистыми кудельками — в прошлом гувернантка — отдавшая лучшие годы и сердце русским детям и сейчас, несмотря на протесты семьи, отказывавшаяся возвратиться в Лондон, цеплявшаяся за осколки старой России, осевшие в китайском городе.

В «Версале» жила старая мамина знакомая, с дочерью которой Тасей мы сразу же подружились. Мисс Уотсон занималась с Тасей и со мной английским языком и иногда, чтобы не возвращаться поздно вечером в старый Харбин — предместье, где мы тогда жили — я оставалась у Таси ночевать. Мы сидели с ней в закутке, отгороженном шкафом и занавеской, читали вслух Джейн Эйр, а одним ухом прислушивались к ни на минуту не смолкавшим разговорам. Тасина мама училась когда-то в школе прикладных искусств и сейчас энергично раскрашивала бумажные абажуры и глиняные горшки, составляла узоры для вышивок, разрисовывала поздравительные открытки и конфетные коробки. Работала она дома, и ее комната стала чем-то вроде исповедальни, пункта первой медицинской помощи и конторы общества взаимного кредита, выдававшего ссуды в размере нескольких ложечек сухого чая, полубутылки керосина, одного даяна, а то и пары шелковых чулок на вечер. На комоде стояла неизменная тарелка с чайной колбасой, нарезанной тоненькими ломтиками, хлеб, вазочка с вареньем. Примостившись сбоку за столом всегда кто-то пил чай, и заглянувший на бегу всеобщий любимец Вова — репортер одной из харбинских газет рассказывал свежие анекдоты и политические новости.

— Посмотрите в окно! — говорил он с полным ртом, — Взгляните вон на ту шавку. Видите? А знаете, кем она была в царской России? Нет? Так я вам скажу. Сенбернаром!

Тасина мама и ее приятельница, забежавшая на минутку, звонко хохотали.

— Господи, откуда вы все это достаете?

— Где я черпаю свой блистательный юмор, вы хотите сказать? К сожалению, не из собственной головы. Из парижской эмигрантской прессы. Из произведений певцов эмиграции: поэта Дон-Аминадо, юмористки Тэффи, карикатуриста Мада и многих других.

— Хороши певцы, только и знают, что над собой издеваются.

— Не издеваются, а подсмеиваются — это разница. Елена Николаевна, когда я доберусь до Сорбонны или Кембриджа и займусь, наконец, научной деятельностью, я напишу трактат о пользе смеха. Пользе с точки зрения медицинской, хозяйственной и политической. Тезисы: (А) Человек, которому ничто не смешно, социально опасен. (Б)…

— Вова, Вова, пока вы не уехали в Сорбонну, садитесь и пейте чай. С черносмородиновым вареньем, вашим любимым.

С шумом распахивалась дверь и в комнату быстро входила одна из маникюрш, населяющих «Версаль».

— У одной моей клиентки ощенилась борзая, — взволнованно сообщала она. — Семь щенят.