приютил меня у себя в домике на станции Маоэршань. А среди знакомых — на случай, если интерес проявят и ко мне — распространили слух, что меня тоже забрали. НКВД действительно мною поинтересовалось, “но как-то вяло, один раз. Решили, наверное, что я правда нахожусь уже в сибирском лагере. У них ведь тоже неразбериха была. Всех разве упомнишь, разве запишешь…

— Но зачем это?

— Зачем? Детский вопрос. Тоже, может быть, страху нагнать хотелось, пугнуть непуганых. А, может, служебное рвение. Может, для комплекта не хватало. Не знаю… Как бы то ни было, в Маоэршане я пробыл до ухода советских войск. За это время моя жена сошлась с каким-то офицером, у нее родился ребенок, мальчик, и сейчас она едет в Союз в надежде разыскать этого типа. А я сижу и жду визу в Бразилию. Вот и все.

— Но ведь все это было до смерти Сталина. Теперь Сашу, наверное, выпустят. А ты будешь где-то в Бразилии.

— Сашкина жена едет. Собирается. Хотя никаких вестей от него до сих пор не получала. Да и никто не получал. А знаешь, сколько их увезено!.. Но я не поеду. Не могу. Я мечтаю попасть в какое-нибудь тихое-тихое местечко, где будет тепло и зелено, — щека у него снова начинает подергиваться. — И не будет политики, никакой политики, только деревья, трава, речка, какая-нибудь работа — должна же найтись для меня какая-нибудь работа в лесу… И где не будет ни японской жандармерии, ни гестапо, ни… Говорят такие места в Бразилии есть…

— Тише, тише, успокойся, — бормочу я, сжимая и гладя его руку. Но проходит минута или больше пока, справившись с собой, он снова улыбается мне.

— Прости меня! Ведь вот же болван! — Думал прийти повспоминать гимназические годы, развеселить тебя, эту штуку приволок, — он кивает на лист ватмана. — А, вместо этого, черт знает, что получилось. Больше не сорвусь, честное слово.

— А что ты принес?

— Сейчас увидишь.

Он разворачивает лист пожелтевшего ватмана с обтрепанными краями. На нем изображена бутылка шампанского, только что пустившая в потолок пробку. Вылетевшая вслед за пробкой струя пенящегося вина рассыпается веселыми золотистыми брызгами. В тех, что побольше — черной тушью сделанные карикатурки на тему «наконец-то я могу заняться любимым делом» — двадцать две забавные картинки: шахматисты и лежебоки, балерины и модницы, обо всем позабывшие ученые и автомобилисты…

— Господи! Наш выпуск. Валька-гений к прощальному ужину рисовал. А где он? Что с ним?

— Тоже отбыл на родину за казенный счет. Но у Вальки рыльце, конечно, было в пушку. Он роскошные карикатуры на Сталина рисовал и неосмотрительно показывал их всем желающим. Незадолго до ареста принес мне целый ворох своих рисунков и карикатур, и они вместе со мной пережидали в Маоэршане тяжелые времена. Теперь Сашкина жена часть их — безобидные — захватит с собой в надежде Вальку разыскать. А остальные я заберу в Бразилию.

Мы рассматриваем карикатуры. Вот и Олег, отплясывающий чечетку. Таня Шимановская — внучка и ученица известной русской балерины, сделавшая ослепительную карьеру и погибшая в автомобильной катастрофе, после того как года два блистала на сценах Парижа и Лондона. Вот и наш дорогой «Наточка», склонившийся над испещренным цифрами листом бумаги.

— Ты знаешь, он в Америке, занимается этой новой наукой — как ее, кибернетика, что ли. Говорят, выдающийся ученый.

— Да что ты говоришь? А ведь он несколько лет пороги обивал в советском консульстве, просил дать ему визу. Уехал только, когда ему категорически отказали.

— Обидно. А это Аля.

Аля! Низкий красивый голос. Как она пела цыганские романсы. Вот и тогда, на выпускном вечере:

Мы с тобой цыгане, Если жизнь обманет, Мы не станем слезы лить…

Алю жизнь обманула. Жестоко обманула. Когда она, направляясь в Бразилию, проезжала Тяньцзин года два тому назад, и я встретилась с ней, от ее великолепного голоса почти ничего не осталось. А остатки она прокуривала, пропивала, прокрикивала с каким-то неистовством, с ожесточением…

— Да ведь это я?

Конечно я. На верблюде, с развевающейся вуалью. В то время я мечтала стать историком, археологом, путешественницей.

— Ты, — подтверждает Олег. — Ну, как?

— Олег, смотри — Жорж со шпагой в руке. Мушкетер…

Он и был мушкетером — членом белой мальчишеской организации, которая называлась «Мушкетерской». Чёрные брюки-клеш, черные рубашки апаш. Талии перетянуты, брюки хлопают при ходьбе…

— Детские игры, кончавшиеся иногда очень печально. Мы с тобой ходили в больницу, когда его избили в драке?

— Со мной, со мной.

Огромная неуютная палата городской больницы. Кроватей двадцать, а то и больше, и на всех бледные изнуренные люди. В глубине у стены Жорж с забинтованной головой, рука в лубке, синяки и кровоподтеки. Это было время страшных драк «белых» и «красных» мальчишек. С одной стороны «мушкетеры», «черное кольцо», «тринадцать», с другой— комсомольцы, отмольцы, просто «затонские». В сердцах у всех кипела ярость. Одни хотели мстить за поражение отцов в битве за правое — по их мнению — дело, за неуверенность-в будущем, за потерю родины. Другие защищали видение удивительной, справедливой будущей жизни — жизни, где не будет ни бедных, ни богатых. Они знали: кто не с ними — тот враг, того надо бить. Правда, большинство из них, вернувшись в Советский Союз пекле продажи Китайской Восточной железной дороги японцам, сами будут объявлены врагами народа, врагами своей удивительной справедливой родины, но тогда все это было еще в будущем, только в перспективе, а в настоящем были драки, драки, драки при снисходительном попустительстве китайской полиции, страшные драки, оканчивающиеся для иных увечьями, переломами и даже смертью.

Мы стоим в замешательстве у кровати Жоржа. Он пытается что-то сказать, но распухшие губы шевелятся с трудом, и он устало закрывает глаза. Оставив на ночном столике бутылку с морсом и какие-то фрукты, мы на цыпочках идем к двери, и тут я вижу, что с дальней кровати кто-то делает мне знаки, подзывает. «Подожди меня в коридоре», — говорю я Олегу, — «это наш знакомый».

Я уже узнала его и не хочу, чтобы и Олег узнал. Володя. Они живут через дом от нас; его отец — инженер — и моя сестра работают в одном отделе Управления КВЖД. Только его отец советский, и Володя учится в коммерческом училище. Несколько лет тому назад мы были очень дружны, менялись книгами, катались на катке еще у одних соседей, но потом политика развела и нас. Наверное, пострадал в той же драке. Тоже разбитое лицо, перевязаны голова и грудь.

— Пожалуйста, — свистящим шепотом говорит он, — зайди к нам — или попроси