Я киваю головой, дотрагиваюсь до его руки…

— Господи, Боже мой, — говорит худой желтолицый старик с большой бородой, лежащий на соседней койке. — Что же это творится на белом свете. Калечат и калечат друг дружку. Хоть бы вы, девицы, их удерживали. Ведь зло-то беспричинное держат один на другого. Не иначе сатана их толкает.

Я еще раз киваю Володе, старику и быстро иду к дверям и к Олегу. Он вопросительно смотрит на меня, но ничего не спрашивает. Догадался.

Также вопросительно смотрит он на меня и сейчас.

— Что с тобой? Я тебя второй раз спрашиваю. Ты слышала о конце Жоржа?

— Нет. О конце? Он умер?

— По всей вероятности страшной смертью. Оказалось, что он работал на советских. Так по крайней мере утверждало радио ОБС — знаешь, «Одна Баба Сказала», а вообще-то толком никто ничего не знает. Шпионом был, одним словом. У него дома нашли передатчик. Меня в то время в Харбине не было, а по рассказам происходило что-то жуткое. Японцы оцепили половину Модягоу — весь район между Церковной улицей, Гоголевской и Старохарбинским шоссе. Войск и жандармов нагнали несметное количество. Никто не имел права выходить из дома. Обыскивали методично дом за домом. Но Жорж успел как-то выбраться за кольцо окружения и пытался скрыться. Пробирался в сторону советского консульства. Вряд ли ему удалось бы проникнуть внутрь — японцев всегда вокруг было видимо-невидимо, но тем не менее… А, может быть, у него где-то в том районе было у кого спрятаться. Как бы то ни было, он пробирался туда, но какой-то мерзавец — наш русский — увидел его и заподозрил неладное — уж очень не в характере Жоржа было красться вдоль заборов. Красавец, щеголь, кумир женщин, свой человек среди эмигрантской верхушки, в приятельских отношениях со многими японцами. И вдруг крадется, оглядываясь по сторонам. Мерзавец сопоставил факты, — наверное, слухи о происходящем в Модягоу уже облетели город — и незамедлительно сообщил куда надо. Жандармов искать не приходилось. Началась погоня, Жорж был сильный, ловкий, город знал прекрасно. Прошло не меньше часа, прежде чем его схватили. С тех пор никто ничего о нем не знает, не слышал. При японцах его имя вслух произносить нельзя было. А после прихода советских войск сестра его обращалась в штаб, еще куда-то, хотела выяснить, но так ничего и не добилась. Да ичто там выяснять. Все и так ясно.

Я подавленно молчу, глядя на прекрасный рисунок, изображающий юного мушкетера, потом поднимаю глаза на Олега:

— Олег, ты помнишь, когда мы с тобой ходили в больницу к Жоржу, там лежал еще один мальчик, мой знакомый. Комсомолец. Володя. Помнишь?

— Да

— Так вот. В сорок пятом году он был в Тяньцзине. Майор американской армии.

— Как? Он же советский был.

— Был. Ну, а потом… Он мне рассказывал. В двадцать девятом, когда произошел китайско-советский конфликт, его отца вместе с другими крупными служащими дороги выслали в Советский Союз. И, когда конфликт закончился, он оттуда не вернулся. Мать узнала окольными путями, что он арестован. А еще немного погодя, что его расстреляли. Мать тогда увезла их сначала в Шанхай, а потом в Америку — у нее там брат был. Володя женат на американке. Говорит, что очень любит свою новую родину.

— Вот уж действительно ирония судьбы. Страшная ирония!

Теперь уже мы оба потерянно молчим, уставившись на побуревшие от временя брызги шампанского, из которых на нас поглядывают юные милые лица наших бывших соучеников. Судьбы, судьбы. Это сейчас, четверть века спустя, мы знаем их. Это сейчас грустно. А тогда было несказанно весело. Никаких венгерок и краковяков, опостылевших на гимназических вечерах. Фокстрот и танго. И вот уже брат Олега Саша лихо барабанит на пианино чарльстон, и в такт музыке отлетают в стороны ноги в изящных туфельках, вспрыгивают бубикопфы — золотистые и рыжие, каштановые и темные, вспыхивают глаза.

На рассвете, следуя традиции, мы отправились на Сунгари. С нами поехал инспектор и еще двое учителей из молодых. Полноводная мутная река была невозмутима и благостна. У причалов степенно покачивались бесчисленные «Веры», «Нади», «Тамары». Спавший тут же на берегу лодочник, обрадовавшись неожиданным клиентам, отвязал неловкими со сна пальцами четыре плоскодонки, попросил не баловаться, а то потопнете на заре жизни, а мне за вас отвечать. И, цыкнув на вертевшуюся под ногами собачонку, пошел спать дальше. Мальчики сели на вёсла, и лодки поплыли к противоположному берегу, намечавшемуся вдали расплывчатой чертой.

Проехали мимо Солнечного острова, где за полосой отличного пляжа тесно жались друг к другу ресторанчики из циновок и листов фанеры с шаткими верандами. Забавные названия: «Стоп Сигнал», «Яша свой человек», «Заходи Ванька — Маруся ждет», «Балалайка». Сейчас здесь тихо и безлюдно, а с наступлением дня они заполнятся полуголыми, загорелыми людьми, на столики лягут чистые белые скатерти, аппетитно запахнет жарящимися пирожками и котлетами, зашипит надтреснутая пластинка и хрипловатый мужской голос запоет все ту же «Титину»…

Мы едем в Зотовскую протоку, где, кажется, у каждого жителя Харбина есть свое любимое местечко. Сколько, например, веселых минут провели мы в этой бухточке, когда приезжали сюда купаться после экзаменов. Только сейчас на рассвете купаться мне совсем не хочется, хотя проворно переодевшиеся в зарослях тальника смельчаки уверяют, что вода теплая, как парное молоко.

Я села на пригорок, набросив на плечи чей-то пиджак. Белое платье успело потерять свою белизну и воздушность.

Первые лучи солнца скользят по поверхности воды, окрашивают розовым предутренний, перламутровый туман.

— Разрешите, я сяду рядом? — спрашивает кто-то. Это наш инспектор Владимир Васильевич. Он седой с молодым лицом. В прошлом профессор одного из старых русских университетов. Филолог.

— Блестящий выпуск, — говорит он. — За всю свою долгую педагогическую жизнь я не знал такого. В нормальной жизни, я уверен, мне не раз пришлось бы впоследствии с гордостью говорить: «Аттестат зрелости ему… или ей… вручал я!» А сейчас… У вас будет возможность учиться дальше?

— Нет, Владимир Васильевич, что вы. Для того чтобы послать меня куда-нибудь учиться у нас средств нет. Поступить в политехнический институт и стать инженером электромехаником мне не хочется. Хорошо, что я английский язык знаю. Пойду на курсы стенографии и машинописи. Буду работать.

— Жаль! Золотая медаль вами вполне заслужена.

Он осторожно пересыпает чистый мелкий песок из одной ладони в другую.

— Прекрасный выпуск, — повторяет он. — А вы