маме и еще одной пожилой даме. Поспешно собирается совет обитателей нижних нар. После несколько растерянных дебатов принято решение лечь по четыре человека в ряд, головой к боковым стенкам вагона. Тянем жребий, кому какое место. Каждые три дня будем меняться. Теплушку отчаянно мотает из стороны в сторону, она дребезжит, скрипит. Перестилая постели, мы то и дело налетаем друг на друга, сталкиваемся. Наконец, все готово. В теплушке пахнет валерианкой и сердечными каплями. Все снова укладываются. Внутренности как будто вернулись на свои места и только ноют немного от перенесенной встряски. По узенькому проходу, разделяющему дружные четверки, все время кто-то ползет то в одну, то в другую сторону. Поняв, что уснуть мне в эту ночь вряд ли придется, ползу и я. Хоть посидеть немного без давящего деревянного настила над головой. В теплушке душновато, ночь жаркая, хорошо бы отодвинуть немножечко дверь, но это строго-настрого запрещено начальником эшелона — на маленьких станциях всякое может быть.

Я присаживаюсь на край дивана и по легкому шороху рядом догадываюсь, что меня кто-то опередил.

— Вера Константиновна? — робко окликает тихий, немного надтреснутый голосок.

Это Люся, дочь Алексея Даниловича, которого мы решили избрать своим старостой. Миловидная, болезненная девушка, прижившая ребенка от итальянского солдата. Ее мальчику Коке года четыре, он ангелоподобен, тоже болезнен и весьма капризен. Люся очень нервная, все время находит повод для беспокойства. Глаза ее то и дело наполняются слезами, она начинает говорить быстро-быстро и часто приходит ко мне за поддержкой.

— Да, Люся, это я. А вам, что, тоже не спится?

— Не спится. Кока уснул, Оставила его на бабушку, а сама вылезла сюда воздухом подышать. Душно.

— Душно, — соглашаюсь я, — Вообще-то щелей в стене сколько угодно. Ночь сама по себе душная. Да еще с непривычки так жарко.

Некоторое время мы молчим. Затем она придвигается ко мне поближе и, понизив голос, говорит:

— Неласково нас встречают, а, Вера Константиновна?

— Ну, почему вам так кажется, Люся? Я бы не сказала.

— Да нет, Вера Константиновна, не кажется мне. Неласково. Хоть бы раз улыбнулся кто.

— Люсенька, не настраивайте себя. Нас ведь едут тысячи. Для людей, которые нас встречают, работа эта непривычная. Они все озабочены, боятся, как бы чего не напутать. Тут не до улыбок.

Мне самой неприятен мой бодро-назидательный тон. В общем-то, приветливое слово сказать кто-то мог бы, но я уже дадно заметила, что Люсе нельзя давать жалеть себя и потому продолжаю еще более бодро:

— Я уверена, что сейчас, впопыхах, никто и лиц-то наших не различает. Вот приедем в свою Солоновку, может, будут с нами поприветливей.

Она тяжело вздыхает.

— Вот только чем я там займусь? Ведь, кроме как маникюр делать, да на машине вышивать, я и делать-то ничего не умею. На собрании я консулу записку посылала — как, мол, в моем случае быть, а он смеется: «как вы думаете, если доярка, так ей уж и маникюр не нужен? Если наши девушки вечером в клуб на танцы собираются, говорит, так они не хуже вашего прихорашиваются». А я вот что-то сомневаюсь. С коровами или в поле день повозишься, вряд ли маникюр делать побежишь. А что другое, так мне и не под силу. У меня после скарлатины сердце испорченное, ноги постоянно болят.

— Не впадайте в уныние, Люся. На месте все узнаем, сами увидим. Раз консул говорит, что всем найдется работа по специальности, то значит, так оно и будет. Не тревожьтесь пока ни о чем — все равно, пока не приехали, ничего не придумаешь. Вот приедем, тогда посмотрим.

— Вам хорошо, — со вздохом говорит она. — Вы вон какая образованная — по-английски говорите и на машинке печатаете. Вам не страшно.

Мне не страшно? Ну, это как сказать.

— Никому легко, Люся, не будет. Все мы жизнь ломаем и как она у кого сложится, одному Богу известно. И потом, вы же не одна едете. Все говорят, что Алексей Данилович — прекрасный механик, человек он еще вполне крепкий. Мама ваша тоже энергичная, молодая. Справитесь, встанете на ноги.

— Выпить папа любит, — грустно говорит она; — Если найдет себе и там дружков — беда…

— Там так просто не найдешь, — убежденно говорю я.

Мы замолкаем, в вагонных щелях мелькают огоньки — наверное, маленькая станция. И снова густой мрак.

— Может и зря я в Австралию не уехала, — задумчиво говорит Люся, — Нина меня как уговаривала — помните Нину, у нас в парикмахерской работала? Она еще в сорок восьмом уехала: когда красные китайцы к Тяньцзину подходили и американцы русских вывозили. Сейчас у нее и дом свой и машина. Муж на заводе работает, она в парикмахерской, за детьми мать присматривает. В саду, пишет, апельсины и лимоны растут. Приезжай, писала, женихов пруд пруди; фермеры, говорит, прямо к пароходам выезжают свататься. Да что там фермеры, и городских сколько угодно неженатых. Судьбу свою, говорит, сразу устроишь. Я то хотела, да отец ни в какую. Хочу, говорит, умереть на родине. Хватит, говорит, я всю жизнь в. Китае мыкался. А что он мыкался, спрашивается. Зарабатывал хорошо, жил не тужил. А пить везде компания найдется. Ну, так он ни за что, мать с ним, конечно. А одной мне с Кокой — куда? Вот и едем. Но вообще-то я считала, что-правильно делаю, а теперь что-то засомневалась.

И опять тишина, тьма, вспыхивающие на мгновение огоньки в щелях.

— Опять же ребенок, — говорит Люся, и голосок ее вздрагивает, — Луиджи — Кокин папа — ведь католик. Он мне все рассказывал, как к причастью первый раз ходил и просил, чтобы я Коку католиком вырастила. А где я его причащать буду?

— Люсенька, хоть на этот счёт пока не беспокойтесь. Причащают католики детей первый раз лет в двенадцать, а Коке вашему только четыре. Мало ли что за десять лет произойдет.

Может, он и сам не захочет причащаться. Давайте лучше ложиться. Утром Карымская, посуетиться придется.

Но уснуть мне удается нескоро. Наконец, убаюканная качкой и равномерным поскрипыванием я опускаю веки и сразу перед глазами возникают, вытесняя одна другую, картины увиденного за последние два дня. Кричит человек в зеленой шляпе, как муравьи снуют взад и вперед по вагонным трапам китайцы-грузчики, на перроне пляшут матросы, по крыше вагона идущего поезда бегут мальчишки, у столбика стоит солдат-пограничник с автоматом и в упор смотрит на меня пустыми, равнодушными глазами… Сердце у меня падает и начинает отчаянно биться. Господи, чтобы я только ни дала, чтобы поспать спокойно, без сновидений.

Карымская. Там нас ждут баня