— Ну не совсем так просто. Но все эти страны имеют в Китае свои представительства. Туда пишут заявления и через какое-то время получают визы и уезжают.

— Чудеса! Да ведь Китай вроде бы нашего курса придерживается. Что же он такое разрешает?

— Не знаю, Василий Михайлович. Знаю только, что едут люди и туда. И немало их.

— Пожалеют, наверное. А вот вам лично приходилось встречаться с американцами или там с англичанами?

— Я ведь работала в американских и английских конторах, Василий Михайлович.

Взгляд у него становится слегка настороженным, и я внутренне подбираюсь.

— То есть, как работали? Почему?

— В таких городах как Тяньцзин, Пекин, Шанхай… — ну и другие… до войны — да и после — было очень много иностранных фирм и банков и работать собственно можно было только там. Китайцы на работу принимали редко. И только некоторых специалистов. А специальность приобрести было трудно. Так что большинство русских работали в иностранных конторах. Я знаю английскую стенографию, машинопись. А последнее время была переводчиком в нашей, советской газете.

— И английский язык, стало быть, знаете?

— Знаю.

— Что ж, это тоже специальность. В городе, конечно, не в деревне.

— Да, я понимаю. Ну, на месте видно будет, чем я смогу заняться.

— Чем-нибудь уж займетесь, это точно. Человек вы, видать, грамотный. А скажите, Вера Константиновна, американцы с нами сильно несхожи?

— Я бы не сказала. Всякие они — и добрые, и злые, умные и глупые. Но в большинстве приветливые. С ними легко.

Может зря я это говорю? Может, лучше было бы смазать губы слегка горчицей.

Но Василий Михайлович как будто стряхнул настороженность. В глазах у него искренний интерес.

— А китайцы — какие они?

— С китайцами у нас много разного — в обычаях, в понятиях, в правилах поведения… а, в общем, они тоже всякие.

— Занятно все это. Если бы я в сорок четвертом не обморозился, тоже может, заграницей побывал бы. Посмотрел бы своими глазами.

— Вы, стало быть, тоже могли в Америку уехать? — спрашивает он, помолчав.

— Думаю, что могла бы.

— И другое, значит, выбрали. Трудно будет одной, но помаленьку, надо думать, освоитесь. Дети у вас хорошие, заботливые.

— Дети хорошие, это правда.

Он встает.

— Ну что ж, надо сходить узнать, когда отправляться будем. А то, может, уж хозяйство свое собирать пора. Но, сделав несколько шагов, он вдруг возвращается.

— Вера Константиновна — так кажется? Вы вот что, когда в Улан-Уде прибудем, возьмите бидон побольше и подойдите к служебному вагону. У меня в городе кума живет, а у нее корова есть. Может, ребятишкам молочишка раздобудем. Надо же их попоить.

Я все-таки успеваю поспать немного в тени ивы, а когда просыпаюсь, солнце уже собирается на покой, в небе ни облачка, воздух вокруг бледно-золотистый прозрачный, подсвечен полыхающими жарками. Возле речки слышны веселые крики — там еще купаются.

— Товарищи! — разносится над полем голос Василия Михайловича. — Через час отправление. Подтягивайтесь к вагонам. Старосты проверяйте — все ли на месте. Через час двигаемся.

Минут через пятнадцать поле пустеет, но никто не торопится лезть в теплушку, хотя наша, например, прибранная, с вымытым полом и огромным букетом на столе, выглядит сегодня как-то празднично. Люди толпятся у насыпи, слышен смех, шутки, даже безобразная старуха из дальней теплушки со злой безобразной шавкой на руках, улыбается и шутит с тем самым бунтарем, из-за которого разгорелся скандал в Маньчжурии, а он стоит загорелый, улыбающийся… Дальше столпилась молодежь — и моя дочь Татуля среди них — и поют какую-то задорную песню.

И вдруг голос Василия Михайловича:

— По вагонам!

Сердитая собачонка начинает лаять и рваться к теплушке, будто поняла и боится остаться. Группы распадаются, все спешат к своим теплушкам.

— По вагонам!

Эту ночь я, наконец, сплю спокойно, почти без снов и, даже проснувшись среди ночи, не впадаю, как с недавнего времени повелось, в панику. Все образуется. Сначала будет трудно, а потом понемногу выбьюсь и я. Интересно только — куда меня вынесет?

Улан-Уде — как же он раньше назывался, Верхнеудинск, что ли? — встречает нас барабанным боем. В раздвинутую дверь видно, как шагает по перрону отрад мальчиков-пионеров: босые ноги, красные галстуки, на головах у всех аккуратно сложенные из газеты пилотки; такая же пилотка на пожилом учителе, который идет впереди, недовольно покрикивая на отрад.

У служебного вагона толпятся репатрианты. Распоряжается Сашка, что-то спокойно объясняет Василий Михайлович. Оказывается, он договорился с каким-то овощным подвалом, и нам продадут там картошку. От каждой теплушки отряжается по двое мужчин с мешками. А Василий Михайлович уже подробно растолковывает, где рынок — при удаче там можно купить яиц, а при очень большой удаче — масло. Стоить, правда, все это будет дорого, но для нас пока что цена — пустой звук — непонятно, что дорого, что дешево. Это понимание придет несколько позже, а пока я даю Татуле сто рублей с инструкцией покупать, все, что только удастся. Мы же с Лидией Николаевной — это все та же высокая дама в красном жакете — держа в руках бидоны, идем в сопровождении Василия Михайловича к его куме за молоком.

Узенькие не мощеные улочки, приземистые, потрепанные ветрами и жизнью домишки, похожие на скромные домики харбинских пригородов — Гондатьевки, Славянского городка, Зеленого базара. Кое-где на окнах занавески из газет с трогательно выстриженным узором: ромбы, квадратики, кружки. Помню, в детстве наученная кем-то я много раз складывала листок бумаги, а затем вырезала по сгибу разные геометрические фигуры. Получалось бумажное кружево. Газетное кружево я вижу впервые.

Мы быстро шагаем, то по середине поросшей травкой улицы, то по деревянному — в три доски — тротуару и, наконец, подходим к низкому опрятному домику, Василий Михайлович просовывает руку в щель в заборе, шарит, что-то дергает, и калитка открывается. И сразу же в глубине двора заливается отчаянным визгливым лаем собака, одно из окошек распахивается и в нем появляется круглое добродушное женское лицо.

— Проходите, проходите, — нараспев говорит приятный женский голос. — Это кого же ты, Вася, ко мне в гости привел?

Мы перешагиваем высокую подворотню и по тропинке, по обе стороны которой разбиты аккуратные грядки, идем в дом. Крошечные сени, за ними комната очень чистая, очень светлая и очень скромная. Справа русская печь — как давно я не видела таких. На окошке, завешанном белой марлей, в банках из-под консервов растет кирпично-красная герань и какие-то неизвестные мне растения с узорчатыми двухцветными листьями. Стол покрыт чистой клеёнкой.

— Знакомься, Маша. Это из эшелона моего женщины. Вера