— «И почему я только поэт, а не сука бульдожья?», как воскликнул в подобных обстоятельствах еще один певец эмиграции поэт Лоло, — вздохнув сказал Вова. — Ну, я побежал, Елена Николаевна. Бегу искать уличных происшествий для украшения завтрашней газеты.

Гости, собиравшиеся вечером, смеялись меньше. Они пели. Вместо чая на столе стояла водка, соленые огурцы, колбаса, селедка.

Начнем с первых мы полков

— Кавалергардов-дураков…

красивым баритоном запевал безрукий полковник одного из гвардейских полков, и хор сдержанно подхватывал:

Кавалергарды-дураки

Подпирают потолки.

Звенели, встретившись, рюмки, постукивали ножи и вилки, снова булькала водка.

А кто курицу украл?

То Измайловский капрал…

Жура-жура журавель, Журавушка молодой…

Здесь все было совсем другое, непохожее на жизнь в Иркутске. Там, сидя вечером в полутемной комнате, все почему-то говорили шепотом, говорили об обысках, реквизиции столового серебра и драгоценностей, о конине, которую удалось достать через бывшего дворника-татарина, о чьей-то — всегда страшной — судьбе. А тут?

Кто играет на мелок?

Императорский стрелок…

— Я не могу, Алексей Алексеевич, клянусь вам, не могу, — возмущенно жаловался кто-то. — Сидеть за рулем весь день, ездить в любую погоду, не спать ночей — извольте, я готов. Но брать за проезд рваные гривенники и двугривенные, распахивать дверцу перед всяким хамьем… Извините, это выше моих сил. А потом вечером эта жирная скотина, требующая выручку! Отвратительное слово «выручка»! Стал упрекать меня в том, что я бесплатно вожу своих знакомых. Вообразите! В конце концов, он понял, что имеет дело с русском офицером, но в результате я без работы…

— Да идите к нам. Мы сколотили бригаду и подрядились мостить дорогу в городок неподалеку. Сейчас я изучаю, как это делается. Получил от двоюродной сестры из Америки руководство. Думаю, заработаем недурно.

— Господа, кто читал последнюю статью Милюкова? Он утверждает…

Но тут запевала снова бархатисто сообщал:

«Всех купчих бросает в жар

Голубой сумской гусар..:

Жура-жура журавель.

Журавушка молодой…»

подхватывал уже не слишком стройный хор и снова звенели рюмки.

Верны слуги у царя -

Это наши егеря…

— Ложитесь спать девочки, завтра в гимназию, — говорила, заглянув за занавеску, Тасина мама. — В следующий раз я вас к мисс Уотсон ночевать отошлю.

Мы ложились и привычная Тася скоро засыпала, я же долго лежала, свернувшись клубочком на узкой кушетке и прислушиваясь к гулу голосов, перебору гитарных струн, к пенью — то бесшабашно-веселому, то щемяще-грустному.

Мою русскую душу встревожит

И встряхнет мою русскую лень…

Было кого-то жалко-жалко…

Но переулок с «Версалем» уже остался далеко позади и навстречу катили все новые и новые воспоминания, связанные с харбинскими улицами.

После ванны и вкусного обеда девочки с братом и племянницей уехали смотреть город, утомленная мама заснула; мы сидели с невесткой, лениво перебирая уже рассказанные семейные новости и я подумывала, не прилечь ли и мне самой, когда кто-то позвонил.

— Это, наверное, Олег, — сказала невестка, вставая. — Он в соседнем доме живет. Обязательно хотел повидать тебя. Но имей в виду, он очень нервный. В свое время в японской жандармерии побывал. И с женой неладно получилось. Так что будь готова.

Олег! Душа нашего класса, лихой танцор, весельчак, легко сочинявший остроумные стишки на любую тему, хорошенький кудрявый мальчик. Неужели это он? В комнату, сильно хромая, входил пожилой, сутулый человек с болезненным серым лицом, с усталыми нерадостными глазами. Он поставил на пол свернутый в трубку большой лист пожелтевшего ватмана и с улыбкой протянул мне обе руки.

— Едешь, значит? — спросил он после первых сбивчивых слов приветствия, вопросов и ответов. — И дочерей везешь?

— Еду, — покорно ответила я. — А ты?

— А я нет! — В лице его что-то разом меняется — нос заострился, что ли? — У меня уже брат уехал. Не своей волей.

— Олег, я не знала.

— А что вы вообще знали в своем благословенном Тяньцзине? Вежливеньких японцев во время войны и развеселых американцев после ее конца?

— Ну, не совсем так.

— Совсем. Иначе ты бы не тронулась в путь… — У него начинает яростно подергиваться щека и трястись кисть руки.

— Олег! — Я беру его вздрагивающую руку и сжимаю. — Ну не надо. Перестань, успокойся, расскажи мне.

Постепенно он овладевает собой.

— Прости меня, пожалуйста. Кто я такой, чтобы решать, кому куда ехать. Просто, знаешь, я волновался, думая о встрече с тобой, много о чем думал. Ну и сорвался. К сожалению, со мной это случается чаще, чем хотелось бы.

— Расскажи мне, — повторяю я, не выпуская его руки.

— Да рассказывать, собственно, немного. Вещи все тебе известные, наверное. Брат и я — Сашка, помнишь его? — работали вместе на лесной концессии. Большую часть времени проводили не в самом Харбине, а на восточной ветке, в лесных районах. В один непрекрасный день нас обоих арестовали, держали довольно долго, не предъявляя никаких обвинений, а потом обвинили в шпионаже…

— В пользу Советского Союза?

— Ну да.

— Вы действительно…

— Нет, конечно! И японцы это прекрасно знали. Если они кого-то действительно подозревали, эти люди из тюрем живыми не выходили. Просто хотели терроризировать русское население, сделать его абсолютно послушным. А, может, злость срывали за свои военные неудачи. Тоже ведь приятно. Как бы то ни было, за время допросов и уговоров Сашка лишился всех зубов и двух пальцев — а он ведь, если ты не забыла, был пианистом. Я же стал калекой. Нас выпустили незадолго до конца войны. Конец войны! Ну, да ты представляешь себе, конечно. Восторги, слезы, встреча советских войск, музыка, флаги, советские маршалы на Вокзальном проспекте, парад. Всюду в гостях офицеры и солдаты… Первое время все было прекрасно. А потом подтянулось НКВД, или СМЕРШ, или еще не знаю кто. И сразу же стали исчезать люди. Добиться, где они, что с ними, почему их взяли, было невозможно. Ну, мы понимали, в прошлом у некоторых могли быть грешки, японцы ведь в мерах не стеснялись, могли и вынудить кое-кого к «неблаговидным поступкам». Но нам-то бояться нечего. Так думали мы. Однако, мало-помалу стали исчезать такие же, как мы, люди, пострадавшие от японцев, сопротивлявшиеся им. Слухи делались страшнее и страшнее. Брали обычно незаметно. На улице. Или когда никого не было дома. Не знаю, кто первый придумал, но те, кого брали дома, стали оставлять записку: «Ушел по делам. Не знаю, когда вернусь домой». Все ясно — НКВД. Такую записку нашла и Сашкина жена, вернувшись с работы. Тесть мой был человек решительный, он моментально связался с одним китайцем, бывшим служащим нашей концессии, и тот