Мы несколько раз побывали у профессора Као в этом скромном жилище, состоявшем из трех одноэтажных домиков с трех сторон замыкавших крохотный дворик, отгороженный от улицы высокой стеной из серого кирпича. Восточный домик занимал сам профессор со своими книгами, в северном помещалась кухня и комната каймынды Чжана, южный снимала какая-то пожилая китаянка с сыном. По фасаду профессорского домика тянулась узенькая крытая галерейка; ковыляя по ней, Чжан приносил неизменный чайник с крутым кипятком, и профессор Као угощал меня душистым чаем и занимательным разговором. Перед отъездом я обязательно должна выбрать время и зайти к нему. Обязательно.

Вот только время выбирать становилось все труднее — оно исчезало со страшной быстротой. В консульстве предупредили, что когда из Москвы начнут поступать разрешения, на сборы будут давать два-три дня. Группы поедут одна за другой. Поэтому надо было заканчивать дела. А дел оказалось пропасть. Во-первых, аукцион мебели и домашней утвари, к которому я готовилась спокойно и который оказался пренеприятным испытанием — разорением гнезда. Затем покупки, упаковка, непредвиденные осложнения, бытовые мелочи, разраставшиеся в проблемы, решать которые нужно было незамедлительно. А с работы меня не отпускали, и я целями днями, до помутнения ума, помогала Александру Матвеевичу составлять какие-то ведомости и вдобавок переводила для консульства сообщения иностранных газет и агентств. Вечерами. же нескончаемой чередой шли проводы — шумные официальные банкеты, тихие и грустные прощальные ужины в домах друзей и, наконец, концерты китайской самодеятельности, не ходить на которые было нельзя, чтобы не обидеть «младших братьев», а они в восторге от того, что страна их постепенно очищается от «заморских чертей» — иностранцев, бесконечно долго, чуть ли не до полуночи плясали с огненными шарфами в руках, пели неестественно высокими, сдавленными голосами советские песни, ходили строем, размахивая картонными мечами, делали гимнастические упражнения, протаскивали по сцене на веревке чучела империалистов и так далее. А после представления какой-нибудь молодой активист разливался в добрых пожеланиях и мудрых напутствиях, которые затем мучительно долго и невразумительно переводила на русский язык красная от смущения китайская студентка. Тем временем в толпе присутствовавшей на концерте китайской молодежи можно было услышать неосторожные и весьма нелестные замечания в адрес старших братьев вообще и отбывающих на родину «братцев» в частности.

Да, дни неслись вихрем, а ночью подступала бессонница. Теребили мысли о незаконченных мелких делах, мучил самый настоящий страх перед будущим и, конечно, одолевали воспоминания.

Стремительно приближался к концу большой этап жизни — жизни в Тяньцзине — по всей вероятности самый безмятежный и легкий отрезок моего земного существования.

Тяньцзин — огромный город, где жизнь белых людей многих национальностей проходила на концессиях, полученных в пользование и управление странами, принимавшими участие в подавлении боксерского восстания, которые сумели со временем придать национальный колорит и архитектуре отведенной им части города и укладу жизни в ней и даже, как ни странно, поведению людей на улицах. Даже бывшая русская концессия, уже больше тридцати лет как отошедшая обратно Китаю и пережившая японскую оккупацию, до сих пор выглядела уголком хорошего провинциального русского города со спокойными, широкими, преимущественно не мощеными улицами, особняками, прячущимися в тенистых садах и задумчивым кладбищем, окружавшим красивую часовню.

Тяньцзин — близкий сосед международного порта Таку, коммерческий узел северного Китая. Город, где в прошлом имели свои отделения большинство крупнейших банков, фирм, мировых пароходных компаний и страховых обществ. Город, на жизни которого отражались все политические и военные бури мира. Только вскипавшие где-то далеко волны, докатившись до Тяньцзина, превращались в мелкую, хоть и ощутимую зыбь. Сколько раз он менялся за время моей жизни в нем. И как резко менялся.

Деловито-веселый, богатый, слегка надменный, он вдруг оказался в 1937 году в кольце вступившей в Северный Китай японской армии, туго сжавшей его баррикадами после того как в 1939 году началась война в Европе. Японские солдаты на выездах с концессий, грубые окрики, требования пропусков… Но внутри кольца жизнь почти не менялась. — спокойно и четко работали конторы, на теннисных кортах происходили турниры, в загородном клубе до утра танцевали на пружинящем полу. Чередой шли балы, лотереи и самодеятельные концерты в пользу раненых, сирот войны и беженцев. А во время пятичасового чая сидевшие за разными столиками англичанки и немки, бросая друг на друга неприязненные взгляды, быстро вязали носки и шарфы цвета хаки.

22-ое июня 1941 г. Нападение Германии на Советский Союз. Шок, испытанный при первом известии, раскалывает русских на «оборонцев» и «пораженцев». Правда, последних гораздо меньше и держатся они скромно, но все же — как ни странно — они есть. Некоторые оборонцы шлют телеграммы Сталину, умоляют разрешить им приехать вступить в ряды войск или работать в тылу, лишь бы что-то делать для своей страны в такие минуты. Что-то делать! Ответа нет.

А затем известие о Перл Харбор. Бегущие по улицам с винтовками наперевес японские солдаты. Насупившиеся дома, тяжелое шарканье солдатских сапог по асфальту. Обыски. Опечатанные радиоприемники. Слушать можно лишь местную радиостанцию, которая неиссякаемым потоком изливает на слушателей бравурные марши и сообщения о блистательных победах японского оружия. Отъезд в концентрационные лагеря англичан, американцев и не признавших правительства Петена французов. Все уверены, что Япония вот-вот объявит войну Советскому Союзу и что тогда будет с нами? А московское радио, которое просунув проволочку под навешанные печати и прильнув ухом к стенке приемника, слушают буквально все, сообщает невеселые новости. В коротких сводках после слов «оставлен нашими войсками» идут названия старинных русских городов. Что происходит? Почему это так?

Но, когда напряжение и тревога достигают предела, приходит радостная весть о разгроме немцев под Москвой и по едва заметному изменению тона передач становится ясно, что сейчас, по крайней мере, японцы в войну против Советского Союза не вступят.

А город по-прежнему хмур, враждебно настроены его теперешние хозяева и, по мере того как меняется к худшему — для немцев ход войны, все злее становятся встреченные взгляды и тем неприятнее бывать на улицах.

Год следует за годом: 1942, 1943, 1944… Жить все труднее и все тревожней, но, наконец, наступает год 1945. 9-ое мая! капитуляция Германии. Советский флаг над рейхстагом в Берлине. Траурные флаги над домами немцев в Тяньцзине. Но все те же бравурные марши по радио, Япония будет продолжать сражаться одна хоть сто лет — до победы! Невыносимо жаркое лето. К