– С чего бы вдруг? – спросил я.

Фарис накрыл ладонью руку Баркама, чтобы заставить его замолчать, и сказал:

– Силгизы и йотриды убивают друг друга и горожан на улицах. Совет думает, что мое присутствие объединит народ. И они хотят, чтобы великий визирь Баркам наладил то, в чем они совершенно не разбираются, – например, плотину, затопляющую нижние районы.

– Но вы же не согласитесь? – подался вперед Хурран. – Вы даже не станете об этом думать, верно?

– Но я обдумал их предложение. – Фарис сипло закашлялся. Я узнал этот звук: у бедняги астма. Это объясняло его худобу. – Я обдумал, поскольку по-настоящему важно только процветание Аланьи и ее жителей. Если не можем победить силгизов и йотридов, мы должны помочь им сделать жизнь в Аланье лучше.

– Это слабость, ваше высочество. – Мне пришлось сдержать горечь. – Они осквернили наших святых. Нельзя вступать с ними в переговоры.

– А как мы поступали с ними? – спросил Фарис. – Мы пытали тех, кто молился Лат через посредничество Потомков. Мы сжигали их книги. Мы почитали святых правителей, которые убивали их святых. Как мы можем считать себя лучше них?

Наверное, он был прав, но это не имело значения. Важна была только победа. Победитель потом расскажет историю, как захочет, и назначит себя правой стороной.

– Значит, вы хотите пойти на компромисс с Сирой? Таков ваш план?

Баркам вздохнул.

– Я советовал принцу Фарису не слишком идти ей на уступки. Но увы, он хочет дать шанс подруге своего детства. И как его слуга, я должен ее выслушать.

Значит, Сира может укрепить позиции или даже сумеет возобновить торговлю, если уговорит на это своего друга детства. Хуже того, если она найдет общий язык с принцем Фарисом, владычеству Селуков действительно придет конец. Измученные жители Аланьи с радостью примут это соглашение, и Кярсу придется умереть, чтобы скрепить его.

Я пристально разглядывал мальчика. Цвет его оливковых глаз был мягче зеленого цвета гранита, из которого выстроен этот город. Мягкие черты лица, характерные для вограсца. Совсем не воинственный народ.

– Ты знаешь, кто я, принц Фарис?

Я встал и обнажил саблю. На звук вынимаемого из ножен металла сбежались гулямы.

– Что ты делаешь? – громким шепотом спросил Хурран, когда я надел шлем.

Рухи вскрикнула, услышав топот сапог гулямов по мрамору. Вскоре дюжина стражников в золотых доспехах наставила на нас аркебузы.

– Я могу перебить всех в этом зале, – сказал я. – А потом могу приказать ифритам сжечь Доруд, и от города останется только пепел. Ты это знаешь, принц?

Гулям поднял принца с подушки, другой поднял Баркама. Затем гулямы выстроились с поднятыми аркебузами. Теперь нас разделяла золотая стена.

– Я не собираюсь этого делать. – Я усмехнулся. Что толку от этой силы, если я не могу угрожать неблагодарным слабакам? – Я не собираюсь никого трогать. По крайней мере, прямо сейчас.

– Лат даровала тебе большую силу, – прогремел из-за золотой стены голос Баркама. – Но если ты намерен использовать ее, чтобы угрозами подчинить всех своей воле, то чем ты лучше тех, с кем якобы борешься?

– Я лучше, потому что сражаюсь на стороне праведных. Вот так просто. А если вы не на этой стороне, значит, вы на стороне зла. И я уничтожу зло. Но дам всем возможность выбирать. В следующую встречу мой черный клинок и мои ифриты с радостью выслушают, какой путь вы избрали.

Я встал и пошел мимо гулямов к двери. Рухи и Хурран поспешили за мной.

– Не понимаю, зачем ты это сделал! – в ярости кричала Рухи, когда мы вернулись в наш шатер. – Ты подверг опасности абядийских беженцев!

– Я? Ты не слышала, что принц Фарис собирается заключить союз с Сирой? Думаешь, он не швырнет твой народ в канаву, если его попросит подруга детства?

– Никогда не думала, что ты такой зверюга.

– Да, я такой. И вам нужны зверюги на вашей стороне, когда орда из Пустоши приходит уничтожать ваш народ. Потому что именно зверюги выигрывают войны.

Рухи сжала кулак.

– Умные зверюги… не глупые!

– Ум осторожен. Он оттачивается временем и терпением, а у нас нет этой роскоши. Нам нужно действовать!

Хурран расхаживал между подушками, разбросанными по полу шатра.

– Кева прав, как бы мне ни было неприятно это говорить. Прекрасно пить розовую воду в позолоченной комнате, вести вежливую беседу, полную намеков и полутонов. Но в конце концов прольется кровь. И пусть лучше их, чем наша.

– Я этого не отрицаю, – сказала Рухи. – Я просто… Я так надеялась уговорить Баркама. А теперь… теперь на это нет ни единого шанса. Мы вынуждаем его занять чью-то сторону, и боюсь, он выберет не ту.

– И пускай, – буркнул я. – Он тоже неплохо горит.

– У меня идея. – Хурран глубоко вздохнул. – Полетели в Мерву.

Я от души рассмеялся.

– Не заставляй меня сидеть в одной комнате с твоими братом и сестрой, умоляю. Хватит с меня трусов.

– Я не хочу, чтобы ты сидел с ними. Я хочу, чтобы ты воткнул свой клинок в их мягкие животы.

На лице Рухи отразилось глубочайшее изумление.

– Убить их… За что?

– Он хочет стать наместником Мервы. – Я рассмеялся от такой дерзости. – Тогда он будет командовать кашанскими наемниками в зерцальных доспехах, и в нашем распоряжении окажется на десять тысяч бойцов больше, чем сейчас.

– Но убийство… – Рухи покачала головой. – Какое преступление они совершили? Где тот судья, что осудил их и приказал казнить? Как мы можем действовать вне канонов нашей веры и называть себя ее защитниками?

Ее речь до тошноты напоминала слова Сади. Может, поэтому Рухи мне и нравилась. Они с Сади похожи, за исключением того, что у Рухи есть вера, а у Сади – нет.

– Рухи, ты хочешь победить Сиру или играть по правилам? – спросил я. – Потому что и то и другое одновременно не получится. Поверь моему опыту в войнах, это невозможно. Если хочешь победить, нужно делать то, что выходит далеко за рамки. Иного пути нет. Война – это состязание в жестокости, и чем больше ты ограничиваешь свои действия теми или иными законами, тем больше путей к победе закрываешь.

– Тогда в чем наше отличие? Может, ты тоже станешь молиться Кровавой звезде?

Я должен был подумать об этом. Конечно, это та грань, которую я не мог перейти. Это отличало нас от Сиры. Она молилась этим жутким существам, а мы никогда не станем.

– Мы поклоняемся Лат, – сказал я, хоть и знал, что Лат мертва. – Если это когда-нибудь изменится, мы перестанем бороться за то, за