«Милая К.

Пользуюсь возможностью черкнуть тебе несколько строк. Одновременно посылаю тебе и пакет с подарками. Среди вещей имеется также и большая шерстяная фуфайка, которую ты можешь дать Вилли, если она ему нужна, или кому-нибудь другому; возможно, что она нужна твоему брату. Передай от меня Вилли и друзьям сердечный привет. Как можно скорее сообщи номер твоих ботинок, чтобы я смог, наконец, тебе послать их. Они здесь относительно дешевы. Я живу хорошо, и дела мои, дорогая, в порядке. Если бы не одиночество, то все было бы совсем хорошо. Но все это когда-нибудь изменится, т. к. г-н директор заверил меня, что он выполнит свое обещание. Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима по крайней мере внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти что под открытым небом: если я печатаю на своей машинке, то это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять и детишки плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить с каждым месяцем увеличивающееся детское население по соседству. Как ты видишь, обстановка довольно своеобразная. И вообще, тут много своеобразия, с удовольствием рассказал бы тебе, чтобы вместе посмеяться, ведь когда все это наблюдаешь вдвоем, вещи выглядят совсем иначе, а особенно при воспоминаниях.

Надеюсь, что скоро ты будешь иметь возможность порадоваться за меня и даже погордиться и убедиться, что “твой” является вполне полезным парнем. А если ты мне чаще и больше будешь писать, я смогу себе представить, что я к тому же еще и “милый” парень. Итак, дорогая, пиши, твои письма меня радуют.

Всего хорошего, люблю и шлю сердечный привет.

Твой И.»[363].

Летом 1938 года «семейный курьер» Зорге Владимир Константинов был арестован по ложному обвинению в шпионаже в пользу Японии. Неизвестно, кто передавал письма следующие два года, но выполнявший эту функцию с июля 1940-го Михаил Иванович Иванов («Иден») вспоминал: «По телефону я договорился о встрече, и она ждала меня у входа в общежитие. Я увидел красивую женщину лет тридцати с волосами каштанового цвета, уложенными в пучок. Открытое улыбающееся лицо, большие внимательные глаза свидетельствовали об искренности и приветливости. Она подала руку и представилась: “Катя!”

Мы поднялись на последний этаж и вошли в уютную комнату с квадратным столом и парой стульев, тщательно прибранной кроватью за ширмой и комодом с нависающим над ним зеркалом. В углу стояла этажерка с книгами, а недалеко от входа на тумбочке располагался керогаз, на котором стоял чайник.

Потом я еще несколько раз навещал Катю, а иногда мы встречались с ней на бульваре, на скамейке у памятника Гоголю, где обычно проводились встречи с членами семей разведчиков.

Я встречался с Екатериной Максимовой для передачи (и перевода) писем, небольших денежных пособий, праздничных наборов (вот для чего нужно было удостоверение жены военнослужащего. – А. К.). Постепенно мы становились друзьями, все чаще в разговорах касались “запретных тем”. Однако полного доверия не могло быть. Мы двигались по хрупкому льду наших полуофициальных, полудружеских отношений. Я чувствовал, что она хотела меня о многом расспросить, однако делала это крайне осторожно. Естественно, что и я не мог особенно “распространяться”.

Однажды я спросил Екатерину Александровну: “А были ли у вас с Рихардом дети?” Помолчав немного, она ответила, что их не было, а потом, вздохнув, добавила: “А теперь уже и не будет…” Я понял, что продолжать разговор на эту тему неудобно. Как-то я спросил, встречалась ли она с Христиной Говерлах (Кристиной Герлах. – А. К.), была ли с ней знакома. Она ответила коротко: “Не помню”. На вопрос, как она познакомилась с Рихардом и когда это было, лаконично ответила: “Давно, у друзей…”

Помню, одна из встреч состоялась накануне праздника 7 ноября. Екатерина Александровна побежала в булочную, а я… просматривал альбом с фотографиями, сделанными во время прогулок Рихарда с женой по Москве. С фотографий смотрел красивый, яркий, высокий человек, элегантно одетый, улыбающийся. Вернувшись с румяными бубликами и пакетом фруктового сахара, она осторожно спросила меня: “Неужели ваш Рихард такая личность, что никто в Москве не может обойтись без его услуг там, за рубежом? Он ведь так давно не был в отпуске…” Но тут же, как бы спохватившись, оборвала разговор и убежала к кипящему на керогазе чайнику.

Она была мягкая и стеснительная, эта Катя. Ввиду исключительных заслуг Зорге, в нарушение всех инструкций и предписаний, ей было разрешено писать мужу письма без перевода и обработки цензурой. “Без правки и с ее ароматом”, – так говорил Зорге перед своим отъездом… Я был невольным свидетелем интимных нежных выражений, естественных в семейной переписке. И мне, и ей было неловко, когда я деревянным голосом озвучивал ласковые слова, сидя за накрытым скатертью столом, на котором стояли чашки с чаем и скромное угощение…

“Подумаешь, тоже мне нежности…” – стыдливо говорила Катя, а я болван болваном сидел и ждал, когда она, на миг задумавшись, кивала мне, разрешая продолжить перевод.

В другой раз она, рассказывая, что Рихард рекомендовал ей серьезно изучать немецкий или другой европейский язык, спросил, может ли она когда-нибудь стать помощницей Рихарда в его опасном деле? Подобные вопросы не входили в мою компетенцию, а говорить от себя не хотелось. Поэтому я многозначительно показал пальцем на потолок: “Все зависит от начальства и Господа Бога”. Мой жест она поняла и к этой теме больше не возвращалась.

Последний раз я был на квартире у Екатерины Максимовой на Софийской набережной перед Новым (1941) годом. Встреча была продолжительной, говорили о разном. Я сообщил, что на определенное время вынужден покинуть Москву. В ее глазах засветился немой вопрос: “Туда?” Я молча кивнул. Пожелав Кате счастья в новом году и успехов в работе на ее заводе “Точизмеритель”, я попрощался. В тот раз вниз, до вахтера, Екатерина Александровна меня не провожала, а постояв на ступеньках верхнего этажа, подняла руку и осенила меня прощальным жестом, как крестным знамением, так издавна провожали в далекий путь на Руси…

Январским морозным днем 1941 года транссибирский экспресс медленно отошел от Ярославского вокзала, чтобы преодолеть расстояние от Москвы до берегов Тихого океана. Перед тем как войти в теплый вагон, я окинул взглядом здание вокзала и провожающую публику. Посмотрев на соседнюю платформу, я увидел знакомую мне фигуру стройной женщины в шубке и белом полушалке. Это была Катя Максимова. Она смотрела