Шрифт:
Закладка:
Вот одно из писем, которые переводил Михаил Иванов Екатерине Александровне. Оно датировано осенью 1940 года, но, по неясной причине, события, в нем описанные, относятся к значительно более раннему периоду: к весне и лету 1938-го. Тем не менее передаем его так, как оно дошло до нас:
«С просьбой возможно скорейшей передачи Максимовой.
Дорогая КАТЯ!
Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого года, то я был настолько уверен, что мы вместе летом проведем отпуск, что даже начал строить планы, где нам лучше провести отпуск.
Однако я до сих пор здесь. Во всяком случае, я убежден, что речь идет о нескольких месяцах, в худшем случае, буду в феврале уже дома. Однако я так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от этой собачьей жизни и вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Я не могу на тебя обижаться. Так что мне не остается ничего более, как только молча надеяться, что ты меня еще не совсем забыла и что все-таки есть перспектива осуществить нашу, пятилетней давности, мечту: наконец получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я еще не теряю, даже в том случае, если ее неосуществимость является полностью моей виной, или, вернее, виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами определенные задачи.
Между тем уже миновала короткая весна и жаркое изнуряющее лето, которое здесь, в этой стране, очень тяжело переносятся, особенно при постоянной напряженной работе. И совершенно особенно при такой неудаче, какую я имел.
У меня был очень болезненный несчастный случай, несколько месяцев я лежал в больнице. Правда, теперь уже все в порядке, и я снова работаю по-прежнему.
Во всяком случае, красивее я не стал. Прибавилось несколько шрамов и значительно уменьшилось количество зубов. На смену придут вставные зубы. Все это результат падения с мотоцикла. Так что когда я вернусь домой, то большой красоты ты не получишь. Я сейчас скорее похожу на ободранного рыцаря-разбойника. Кроме пяти ран от выстрела с времен войны, я имею кучу поломанных костей и шрамов.
Бедная Катя – подумай обо всем этом получше. Хорошо, что я вновь могу над этим шутить, несколько месяцев тому назад я не мог этого; я должен был жутко много перенести. И при всем этом работать. Но я думаю, что я работу выполнил и могу спокойно этим гордиться. Ты ни разу не писала, получила ли ты те красивые подарки, которые я тебе посылал.
Вообще, уже скоро год, как я о тебе ничего не слыхал.
Разве это нельзя организовать через мою фирму? Пожалуйста, поговори об этом с начальником! К сожалению, станет все труднее тебе что-либо послать. Так что ты вынуждена подождать, пока я приеду. Постепенно я подбираю для тебя некоторые вещи.
Что ты делаешь? Где теперь работаешь?
Возможно, что ты сейчас уже крупный директор, который наймет меня к себе на фабрику, в крайнем случае, в мальчики рассыльные? Ну ладно, уж там посмотрим.
Основное сейчас – приехать домой, ибо здесь собачья жизнь в буквальном смысле этого слова. Будь бы это еще другая страна! А эта, побери ее черт.
Ну, будь здорова, дорогая Катя, самые наилучшие сердечные пожелания. Не забывай меня, ибо я уже и так достаточно печален. Целую крепко и жму руку.
Твой…»[365]
Это была печальная и трагическая история любви, окончившаяся в лучших японских традициях: гибелью обоих возлюбленных. Но если Зорге действительно любил в середине 1930-х годов, а может быть, и до конца своей жизни, одну только Екатерину Максимову (что не мешало ему иметь близость со многими другими женщинами), то его точно любила не только Катя.
Глава двадцать седьмая
Дорогой Рамзай
4 октября 1935 года Рихарду Зорге исполнилось 40 лет. Он вступил в довольно зрелый возраст, не имея ни семьи, ни детей, которых хотелось бы увидеть, ни дома, куда стремился бы вернуться. Возможно, именно поэтому так сильна оказалась его привязанность к Екатерине Максимовой. И когда Рихард узнал, что Катя беременна от него, он действительно искренне обрадовался, но… Тяжело переживая разлуку с Катей, Зорге – сильный, красивый, энергичный мужчина в расцвете лет – хотел жить и, даже искренне тоскуя, все еще желал получать от жизни всё. Тем более что находилось немало женщин, готовых быть рядом с ним.
Свой день рождения наш герой отправился праздновать, хотя и в одиночестве, но туда, где очень любили бывать его соотечественники – немцы. В пятом квартале района Гиндза существовал, как написали бы в современном путеводителе, «аутентичный германский ресторан» – «Рейнгольд» («Золото Рейна»). Хозяином его был Хельмут Кетель¸ бывший немецкий моряк, попавший в японский плен в Циндао во время Первой мировой войны, а после освобождения так и не вернувшийся на родину. Осев в Токио, он открыл в лучшем квартале города дорогой ресторан немецкой кухни, прославившийся не только импортируемым с его родины пивом, но и японскими официантками, переодетыми в немецкие платья, – такое сочетание привлекало и иностранцев, и японцев, а потому их в ресторане было примерно поровну. Впрочем, в «Рейнгольде» работали не только официантки. Часть девушек (все они носили немецкие псевдонимы) трудилась в качестве хостес – в японском понимании этого слова. Хостес не встречали клиента, но подсаживались к нему за столик и разговаривали с ним «за жизнь», все время подливая алкоголь. Японским мужчинам, чьи специфические отношения в семье не предполагали оживленного общения с женами, хостес были необходимы для снятия психологического стресса от работы (этот бизнес и сейчас процветает в Японии), и они с удовольствием болтали с молоденькими девицами с экзотическими «именами» и в красивых платьях. Чем дольше разговор – тем больше выпивалось алкоголя, теснее становилось общение и выше чаевые – зарплаты современные гейши не получали вовсе, что стимулировало их развивать качества «ресторанных психологов».
4 октября 1935 года в «Рейнгольд» пришел Зорге и занял место в глубине ресторана. К нему подошел хозяин – «папаша Кетель», как его здесь называли, заговорил, а потом подозвал одну из хостес, известную как «Агнес», приказав ей принести бутылку саке. Вот как она сама описала эту встречу:
«Я поставила перед клиентом заказанное им саке, притащила еще один стул, поставила его сбоку стола и села. Он, судя по всему, был немцем… Смуглолицый, с каштановыми вьющимися волосами. Выдающийся вперед лоб и высокий нос были такими мощными, что казалось, будто он сердится. Во взгляде
