Шрифт:
Закладка:
Но именно такие картины взывали интерес общества, их начал скупать меценат Третьяков, собирая свою знаменитую галерею, Перов был его любимым художником. Точно так же, как через литературу, внедрялись и искажения отечественной истории. Чем чернее показать, тем лучше. Яркие примеры: «Утро стрелецкой казни» Сурикова, «Княжна Тараканова» Флавицкого – за картину автор получил звание профессора исторической живописи, хотя было хорошо известно, что сюжет неверен (Тараканова умерла на два года раньше изображенного наводнения).
А живописная чернота и безысходность разве не подсказывали зрителям вывод: все надо ломать. Нужны дальнейшие реформы. Или революция. Группа лучших художников, создавшая Товарищество передвижных выставок, признавала, что вдохновляется «народничеством». И путешествия по России с выставками она рассматривала как форму «хождения в народ». Нести ему искусство. Следовательно, и настроения, навеваемые этим искусством. Самым последовательным в направлении «ломать» стал один из самых талантливых художников, Репин. Его «Крестный ход в Курской губернии» откровенно полил грязью православные традиции. А впоследствии Репин не скрывал, что вел собственную «борьбу с монархизмом средствами искусства» [112].
Под его кистью рождался целый цикл, посвященный революционерам: «Арест пропагандиста», «Отказ от исповеди», «Сходка», позже «Не ждали» – вернувшийся с каторги народоволец, а на стене изображение Александра II на смертном одре. Кстати, и самое знаменитое полотно Репина «Иван Грозный и сын его Иван» стало персональной местью художника Самодержавию за казнь убийц Александра II [112]. Впрочем, память первого русского царя считали «хорошим тоном» пнуть все, кому не лень. Драматурги Мей и Островский, художники Плешаков, Шварц, Седов, Литовченко, Пукирев, Неврев, Аскназий, Маковский и др.
Да, были в России и авторы, видевшие весь ужас скатывания в пропасть. Пытавшиеся открыть на это глаза людям, как Достоевский. Но даже их связывали условности извращенного «общества». Издатель Суворин записал в дневнике, как после теракта в Зимнем Достоевский вдруг спросил его – если бы они на улице случайно услышали от незнакомцев, что сейчас там будет диверсия, «пошли бы мы в Зимний, чтобы предупредить о взрыве, или обратились ли к полиции, городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы?» Суворин признался: нет. «И я не пошел бы. Почему? Ведь это ужас. Преступление… Просто боязнь прослыть доносчиком. Разве это нормально, оттого все и происходит…»
А вот шедевров патриотических, конструктивных, пропагандирующих светлые ценности и зовущих к свершениям, в искусстве, увы, не стало. Те силы, которые формировали культурный потенциал страны, направляли его на сгущение негатива (читай – на реформаторство), подмену традиционных ценностей «общечеловеческими» – оправдывая безнравственность, преступления, самоубийства (как у Островского, Толстого, Лескова). Культура переместилась в однозначную оппозицию и к Самодержавию, и к Православию.
А в Церкви и без того было неладно. Уходило старое поколение священнослужителей, видящих свой долг в поддержании неизменного, заданного церковного устроения, правил, обычаев. Семинаристы обмирщились, подстраивались под модный (и крутой!) имидж студентов – и в гулянках, и в вольнодумстве. В городах выделялись «передовые» священники, видели себя частью «общества», искали поле деятельности в земских структурах, городских думах, благотворительных и культурных организациях, купеческих товариществах, оставляя духовное служение на «заднем» плане. Выдвигались и «передовые» архиереи, умеющие понравиться либеральным покровителям во власти, стать своими в научных, академических кругах (далеко не православных). Или в масонских ложах.
Ранее уже отмечалось, что с 1858 г. в Синоде возобновилась работа над русским переводом Священного Писания. Однако за основу была взята не церковнославянская «Елизаветинская» Библия, а греческие и латинские переводы трудившегося в России в начале XIX в. филолога Христиана-Фридриха Маттеи (мастера ложи «Трех мечей») и католического богослова Иоганна Шольца. Хотя проверками и редакцией занимался лично святитель Филарет Московский. В 1860 г. был издан русский перевод Четвероевангелия, в 1862 г. – остальных книг Нового Завета.
В 1867 г. Филарет ушел в мир иной. Без него работа перешла под коллективный контроль Синода, разбилась по группам переводчиков. В 1868 г. вышло «Пятикнижие Моисеево» – его переводили еще при Филарете. В 1869 г. были изданы исторические книги Ветхого Завета, в 1874 г. – учительские, в 1875 г. – пророческие. А в 1876 г. появилась полная Библия на русском языке. Печаталась она по благословению Синода, и перевод получил название «Синодальный».
Но… для разных частей Священного Писания он стал совершенно неоднозначным. Если, например, мы сличим тексты Евангелий, церковнославянский и синодальный, то видим очень близкое соответствие. Однако русский перевод Псалтири, сделанный уже после смерти Филарета, совершенно не совпадает с церковнославянским! В этом наглядно может убедиться каждый, сравнив, допустим, знакомый многим православным 90-й псалом «Живый в помощи…» с его синодальной версией. А Псалтирь – одна из ключевых книг в православном богослужении, когда-то по ней и грамоте учили. Но оказалась искаженной и ущербной. Вопрос, куда же смотрел Синод, давший благословение, остается без ответа.
Зато Синодальный перевод Библии стал настоящим подарком для протестантов, которые и сейчас им пользуются. Глава Союза русских баптистов Вилер восторгался: «Пробил час раскрепощения миллионов [жителей] России, которые столетиями изнывали от духовного и телесного рабства». Библия стала доступной, понятной. Крестьяне покупали ее, и по деревням массами стали возникать стихийные кружки – мужики изучали Священное Писание, толковали по-своему. Возникло движение «штундистов» [113]. Особый размах оно получило в южных областях – там были поселения немецких колонистов, у них религия как раз и замыкалась на чтениях Библии, русские соседи получали у них консультации, и «штунда» вылилась в бурное умножение протестантских сект, сливаясь с баптистами, евангелистами и др.
И все-таки, невзирая на развивающиеся духовные болезни, Бог не оставил Россию. Православие оставалось ее опорой, жило, торжествовало. Да-да, торжествовало – хотя даже верхушка Церкви была уже заражена отнюдь не православными веяниями. Но Господь являл на нашей земле новых и новых святых. Столпом веры до самой кончины оставался святитель Филарет Московский (Дроздов). Апостолом Америки навали святителя Иннокентия (Вениаминова) – архиепископа Камчатки, Якутии, Приамурья и Аляски, создателя алеутской грамоты, переводчика Священного Писания и богослужения на алеутский и якутский языки, устроителя Благовещенска, первого на Дальнем Востоке Свято-Троицкого Николаевского монастыря. Он был пострижеником Филарета Московского, а потом сменил его на посту митрополита.
В тяжелые годы Кавказской войны духовную жизнь в Кавказской и Черноморской епархии налаживал святитель Игнатий (Брянчанинов). А труды Иннокентия (Вениаминова) на Дальнем Востоке продолжил по его благословению равноапостольный Николай Японский (Касаткин),
