Вместе с тем истории науки и журналистики продолжают сохранять некоторый параллелизм друг с другом, как и само понятие факта, переживающее, однако, все более и более причудливые превращение и практически теряющее связь с Бэконом, Контом или Дюркгеймом. Постскриптумом к истории факта или длящейся ситуации послежития позитивизма можно назвать дискуссию, разворачивающуюся в диапазоне от ревизии понятия факта во французской социологии науки и техники[1249] до очевидно связанной с ней коррупции понятия факта в современном медиадискурсе. В качестве обозначающего начало поворота можно привести текст Брюно Латура «Почему выдохлась критика?» – как наиболее поздний из тех, в котором он еще сам призывает отказаться от «фактических реалий» (matter of fact) в пользу чего-то более подвижного, и одновременно как один из первых, в котором он уже задается вопросом, была ли верной стратегия деконструкции научного факта перед лицом надвигающихся «пост-фактов»[1250]:

Было ли ошибкой с моей стороны принять участие в становлении области исследований, которая известна как социология науки? Достаточно ли сказать, что мы имели в виду совсем не то, когда мы это говорили? Почему я не могу без запинки произнести: глобальное потепление – это факт, хотите вы этого или нет?[1251]

* * *

Итак, категория факта позволила основать процедуру научной аргументации и юридического доказательства вне отсылки к божественному авторитету и без претензии на чрезвычайное положение[1252]. В рамках возникшей с эмпирическими науками «культуры факта» (Барбара Шапиро)[1253] наблюдаемое или свидетельствуемое действие или положение вещей наделяет слова силой не только в суде и науке, но и в истории и журналистике. С середины XIX века категория факта, как и весь позитивистский проект в науке (а вместе с ним и реалистический – в искусстве), едва будучи основан, переживает все более серьезную критику и сталкивается с враждебной факту эпистемологией и эстетикой. Такой поздний трансцендентализм постепенно получает эмпирическое обоснование в психофизиологии и образует дискурсивную инфраструктуру модернизма, в которой скорее будет «важно пережить делание вещи», чем обнаружить наличные факты. И вслед за последним всплеском интереса к фактам в конце 1920-х – начале 1930-х, в течение XX века с ним будет все чаще конкурировать представление о том, что любая реальность конституируется волевым, перформативным, дискурсивным действием или посредством власти-знания[1254]. Таким образом, в эпизодах становления автономной литературы и развития того, что мы называем литературным позитивизмом, словесность и, шире, искусства оказываются вовлечены в историю и циркуляцию понятия факта, что и стало основным предметом рассмотрения в нашем исследовании и чему стоит тоже подвести краткий итог.

2. Факты в литературе (литературный позитивизм)

Можно делать с фактами только два дела: или можно их использовать в протоколе, или в прокламации.

Осип Брик. Ближе к факту[1255]

Итак, параллельно эволюции позитивизма в науке развивается и карьера понятия «факт» в литературе. На протяжении XIX века степень интегрированности документального материала в русскую литературу варьируется в зависимости от эпистемологических и политических ставок: славянофилы-фольклористы находятся еще в поисках этнографической правды, но западники уже поклоняются сциентистскому духу городских физиологий[1256]. Белинский в конце 1840-х говорит о социальной действительности в литературе и одновременно выступает куратором текстов натуральной школы[1257]. Наконец, публицисты 1860-х стремятся уже скорее просто информировать читателей, что знаменует все более сокращающийся цикл обработки фактов («синтеза») и одновременно возрастающее беспокойство об их сохранности при передаче на письме[1258]. Но мощь «объективного» описания в XIX веке связывается все еще с эффектами миметического (правдо)подобия и риторического узнавания, тогда как после «революции языка» к факту устремляются с другой стороны: производственники декларируют скорое исчезновение искусства как миметической продукции вообще, на смену которой придет непосредственное участие в жизни. В ходе «борьбы реального факта с вымыслом» они стремятся к такой оперативной литературе, которая позволит ей избегать деформации фактов и как бы совпадать с ними (в предыстории чего столь же важное место занимает также футуристическое понятие вещи)[1259].

Чем больше в дискурсивной инфраструктуре авангарда осознавалась роль наблюдателя (фактов) и его физиологии восприятия и медиатехнических средств снятия сигнала, тем более выраженным становился голод на непосредственное и неопосредованное, иными словами – на (литературный) метод описания, способный обеспечить самоустранение и гарантировать прямой доступ к реальности. В этом контексте литературный позитивизм грезит обузданием или преодолением языка, стремясь передать факты или включить их в само высказывание, для чего существует соответственно два исключающих друг друга метода[1260]. Можно стремиться описать реальность максимально нейтральным языком, как будто его уже нет (как поступает наука), а можно включать необработанные (литературным языком) фрагменты реальности в рамку произведения, напротив, никак не пытаясь их представлять «своими словами»[1261]. Следовательно, в рамках литературного позитивизма язык может использоваться как по «прямому назначению», то есть референциально, так и неким индексальным образом, позволяющим не отражать, но включать реальность в произведение[1262].

В обоих случаях литература в своей устремленности к фактичности, вещественности или «их причудливым сочетаниям» оказывается либо союзницей разных стадий лабораторной науки, либо ее конкуренткой, критикующей позитивизм и уточняющей объем понятия факта/вещи, циркулирующего в ее собственной юрисдикции и сближающего ее скорее с философией или гуманитарными науками (которые, в свою очередь, и сами с XIX века обязаны определять свои координаты по отношению к позитивному факту или материальности вещи). Таким образом, понятие позитивизма оказывается сшивающим историю науки и литературы, делающим их общей или смежной по крайней мере с середины XIX века[1263].

Мы не могли охватить абсолютно все случаи обращения к этому понятию в литературе и гуманитарных окрестностях, но постарались коснуться всех случаев, имеющих резонансы с программой советской литературы факта и проектом литературного позитивизма 1920-х годов. Так, в частности, мы сознательно оставляем за пределами рассмотрения оппозицию фактичности/фактуальности у Хайдеггера, перелицовывающую кантианскую оппозицию трансцендентного/трансцендентального, однако отмечаем симптоматичность ее обращения к фразеологии «факта» в те же годы, когда за это понятие бьются логические позитивисты в Вене, советские фактографы в Москве и сюрреалистические этнографы в Париже[1264].

Аналогичным образом мы вынуждены были оставить за рамками рассмотрения некоторые случаи обращения к той же «объективистской» фразеологии и эпистемологии, выходящие, однако, за пределы Европы – как, например, пред– и послевоенная история логического позитивизма в Америке[1265] или даже чисто литературные случаи того же периода. Так, к примеру, одновременно рывку Лефа в сторону объективной литературы факта в Америке появляется движение