собрания можно было беспроблемно трепаться о более интересных вещах, а то и — вздремнуть. Однако на сей раз это было исключено: ввиду экстраординарности рассматриваемого дела зал был напичкан учителями-филерами — кроме тех, у кого в это время были уроки. Кости Княжича тоже не было. На сцене, как плаха — на эшафоте, стояли два придвинутых друг к другу школьных стола, за которыми заседала священная инквизиция в лице директрисы, завуча, хрупкого молодого человека из горкома комсомола, чья шея болталась в воротнике, словно пестик в ступке, дамы с одутловатым лицом из гороно, секретаря комитета комсомола школы десятиклассницы Целоватной и еще какой-то девушки, которая вела протокол собрания. Секретарь комитета комсомола Целоватная имела стройные бедра, мужские клещеобразные руки, длинные льняные волосы, стянутые на затылке в хвост а-ля орловский рысак в павильоне коневодства, и двоюродную тетку в Москве. Тетка работала товароведом в кондитерском магазине и щедро снабжала подмосковную родню как сливочной помадкой, так и импортной губной помадой и прочими косметическими изысками, которые приобретала у знакомой продавщицы из магазина "Ванда", а также у фарцовщиц и валютных проституток в общественном туалете напротив МХАТа. Кое-что из дареной косметики Целоватная порой подпольно продавала одноклассницам, о чем директриса, естественно, не знала, иначе иметь бы Целоватной бледный ненакрашенный вид до пенсии включительно.

Сейчас Целоватная вела собрание, немного волнуясь от непривычной для нее роли не столько комсомольского вожака, сколько прокурора. Горкомовский заморыш и дама из гороно то и дело о чем-то интимно и оживленно перешептывались и, казалось, не слушали комсомольского вожака. Шея молодого человека при этом гнулась под драконьим дыханием соседки, как стебелек под ветром. Толик и "наперсники" сидели в первом ряду понурой шайкой, скрученной и стреноженной. Членов "шайки" по одному вызывали на сцену и задавали одни и те же вопросы: как они до этого додумались в такой-то день? как могли запятнать имя комсомольцев? как теперь будут смотреть в глаза своим товарищам и что хотят им сказать? Перс, зная о собственной неприкосновенности, вел себя не так нагло, как обычно, но все же достаточно свободно, и даже несколько раз улыбнулся кому-то из приятелей в зале. Кол стоял, угрюмо опустив голову. Ника головы не опускала, но, как и Кол, отвечала на вопросы кратко и односложно. Когда пришла очередь Толика подниматься на сцену, он впервые в жизни ощутил парализующую робость. Прежде он никогда не боялся сцены и публики в зале — ни на концертах школьной самодеятельности, ни на спектакле "Конек Горбунок" в исполнении питомцев Генриха Пуповицкого. Страх обычно преследовал его в последние минуты перед выходом на сцену, но на самой сцене моментально рассеивался под лучами прожекторов и сотнями взглядов из зала. Вместо него появлялся кураж. И еще ощущение счастья — счастья от того, что на тебя смотрит и слушает тебя такое количество людей. Только тебя. Толик обожал такие моменты. Готовясь к поступлению в театральное училище, он мечтал о том времени, когда сцена прославит его на всю страну. Разве мог он тогда предполагать, что в реальности сцена станет для него лобным местом? "Как же вы додумались до этого?", — спросила Целоватная Толика. "Додумались" — неточное слово, — покаянно ответил Толик. — Точнее будет сказать, что мы не подумали. Совсем не подумали о том, что делаем. И поддались любопытству". "Это в такой-то день! — подала голос директриса. — Пока страна скорбела, у них свербило в одном месте! Им было любопытно! Им хотелось "Рэмбо" смотреть!". "Рэмбо… Вот было бы здорово, если бы Рэмбо ворвался сейчас в этот зал и раскидал вас всех, как мешки с дерьмом, — подумал Толик. — Впрочем, нет. И у Рэмбо ничего не получилось бы. Это не с полицией воевать. Слишком неравны силы. Легенда нокаутировала бы его своими сиськами. На одну сиську положила бы, а другой прихлопнула. И закрылись бы навеки глаза товарища Рэмбо". "И как же ты теперь будешь смотреть в глаза своим товарищам?", — спросила Целоватная. — "Мне очень стыдно. Мой поступок заслуживает самой нещадной критики и самого сурового наказания. Со своей стороны могу лишь пообещать, что подобное впредь не повторится, а я лично сделаю все для того, чтобы реабилитироваться перед своими товарищами".

"Кто желает выступить?", — спросила Целоватная, закончив допрос с пристрастием каждого из святотацев. Желающий нашелся один — какой-то восьмиклассник, которому, судя по всему, поручила выступить его классная руководительница. Паренек выступал недолго: весь смысл его пламенного спича свелся к тому, что мириться невозможно, а принять меры необходимо. После этого Целоватная предложила исключить Кола и Нику из комсомола, а Толику и Персу — объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, приняв во внимание как смягчающее обстоятельство их хорошую успеваемость, чем тот же Кол, например, похвастаться не мог. Зал обмер. Все прекрасно знали, что Ника тоже хорошо училась, однако, как заявила Целоватная под аккомпанемент ободряющих кивков директрисы, для девушки такой поступок как просмотр западных антисоветских фильмов был вдвойне безнравственным. "Что значит "вдвойне безнравственный"? — потерянно думал Толик, до последнего надеявшийся, что Нику пощадят. — У парней и девушек, что, разные нравственности? Как туалеты? Или кабинки для переодевания на пляже? Но в уставе комсомола ничего про это не сказано. Там все равны!". "Кто за это решение? Прошу голосовать!", — провозгласила Целоватная и первая подняла руку. Актовый зал тут же ощетинился частоколом согласных рук. Так же, наверное, и в Колизее поднимались руки с оттопыренными книзу большими пальцами, призывающими умертвить поверженных гладиаторов. С той лишь разницей, что решения римлян были продиктованы сиюминутными эмоциями и кровожадными инстинктами, а решение комсомольцев лучшей в городе школы при гороно — твердыми, не допускающими возражений взглядами людей на сцене и классных руководителей в зале.

…По завершении собрания Ника быстро прошла к выходу. Ей поспешно давали дорогу и отводили глаза в сторону, словно при виде калеки на улице. Обессиленный Толик, чувствуя себя не только предателем, но и убийцей, не зная, радоваться ли собственному помилованию или горевать, что из-за него, Толика, пострадал хороший невинный человек, сидел до последнего, ожидая, когда узкая воронка дверей всосет в себя остатки широких комсомольских масс. По ту сторону дверей, как оказалось, караулил Венька. "Так вот куда ты на самом деле ходил, а мне говорил, что к репетитору…", — Венька глядел на друга сочувственно и виновато. "Я был у Перса два раза, а все остальное время — у репетитора, — вяло ответил Толик. — Венька, хоть ты еще не заставляй меня объясняться и оправдываться! Я этим уже сыт по гланды".