от друга, реанимируя онемевшие от мороза и долгого сидения ноги, посмотрел в последний раз на желтый прямоугольник Костиного окна и поплелся прочь из двора.

В квартире у Княжича в это время зазвонил телефон. "Да, — Костя прижал трубку к уху. — Здравствуйте, Аглая Георгиевна! Да, уже почти собрался. Что?!. Когда?.. Она жива?.. Сильно?.. Где она сейчас?..". Кто-то из ребят, услышав слова учителя и сообразив, что произошло что-то скверное, шикнул на галдящих приятелей. В комнате все стихло. Школьники разом повернулись к Косте и уставились на него с напряженным ожиданием. Костя, с лица которого стерли, будто тряпкой — со школьной доски, все оживление, стоял в коридоре, уронив руку с трубкой вдоль тела. Трубка пищала коротко и часто. Как будто бился чей-то пульс. "Ника попала под машину", — озадаченно сказал Костя.

Глава 36

Девятиклассники вместе с Костей примчались в больницу тем же вечером. Примчались они и на следующий день после уроков — снова с Костей, который сдал билеты и отложил свой отъезд в Читу. Но их не пустили — ни в первый, ни во второй раз. На Толика несчастье с Никой произвело такое же ошеломляюще-отупляющее воздействие, как в свое время — смерть деда. Узнав о происшествии на улице Красных Партизан, Толик совсем упал духом, окончательно утвердившись во мнении, что именно он и является причиной всех несчастий Ники с того самого момента, как предал ее в кабинете директрисы. Обычно напористый и словоохотливый в общении со взрослыми на сей раз он подавленно молчал, исподлобья глядя в спину географа, пока Дыба в вестибюле приемного покоя уговаривал очкастую медсестру пустить их к Нике. "Вы поймите, — убеждал Макс, — это же наша одноклассница, мы — ее друзья, это — наш учитель!.. Мы практически родные люди для нее, а вы нас не пускаете!". "Так мы и родителей не пускаем, — ответила очкастая, записывая что-то в журнале. — В реанимацию никого не пускаем. И его вон не пускаем". Она кивнула в сторону сидящего в дальнем углу вестибюля пузатого дядьки в засаленном коричневом костюме и клетчатой рубахе. Все в облике этого дядьки вызывало ощущение чего-то тяжелого. И расплывшаяся в талии колбовидная фигура. И большая лысая голова с перелеском всклокоченных волос ниже затылка — точно фальшивую бороду приклеили не на подбородок, а с обратной стороны головы. И мосластые кулаки с набрякшими венами. И взгляд — опустошенный и тягостный. "А кто это?", — не понял Дыба. "Тот мужчина, который сбил вашу девочку, — пояснила медсестра. — Вчера пришел чуть ли не ночью уже. И сидел до утра. Сегодня вот опять пришел — часа за три перед вами. Как увидит врачей, сразу спрашивает: "Как она?". А потом опять сидит. Ничего не говорит — только сидит и все. Убивается, наверное. Хотя чего ему убиваться? Я слышала, милиция выяснила, что не виноват он: она сама на дорогу выскочила. В неположенном месте". "Сами по себе дети даже в роддоме не выскакивают, — жестко сказал Дыба, с отвращением глянув на очкастую. — Даже там есть те, кто этому способствует". (Толик невольно вжал голову в плечи). "Ты-то откуда про роддом знаешь?", — саркастически вопросила Макса медсестра. — "Мама рассказывала". "Подожди, Максим, — вмешался Княжич. — Скажите, пожалуйста, а мы можем узнать, как она себя чувствует? Можем поговорить с врачами?". — "Я и сама вам скажу. Как она может себя чувствовать? Жива осталась — и слава Богу. Худшее теперь позади. А наши врачи ее на ноги поставят. У нас хорошие врачи". — "А когда мы сможем навестить ее?". — "Через месяц. Как минимум. А то и позже. Когда ее из реанимации в общую палату переведут. Тогда, кстати, и продукты ей передать сможете. А сейчас ничего нельзя. Так что, забирайте обратно".

Через месяц ребята пришли без Кости (который к тому моменту уже скрылся из виду за Уральскими горами), но с букетом озябших тюльпанов и полной авоськой рыжих апельсинных мячиков, чья бугорчатая шкура была украшена черными ромбиками этикеток Maroc. Из-под апельсинных завалов выглядывала укутанная в целлофан литровая банка с говяжьим бульоном. Бульон передала Венькина мама, утверждавшая, что он помогает сломанным костям быстрее срастаться. За регистрационной стойкой в приемном покое сидела другая медсестра — пожилая и с виду простоватая. Она подтвердила, что Нику, действительно, уже перевели из реанимации в общую палату, однако пропустить к ней бывших одноклассников отказалась: "Врачи не разрешают пока навещать ее. Только родителям можно. Трудно ей еще разговаривать. Ей спать надо больше, так что, попозже приходите. А гостинцы, если хотите, я ей передам". — "Но когда же мы сможем увидеть ее?". — "Недельки через две-три приходите". "Скажите, женщина, — церемонно обратился Дыба к медсестре, — но мы можем на вас положиться? Вы точно передадите Нике эти цветы и пищу? Не забудете? Ничего не перепутаете? Не отнесете апельсинчики внучатам вместо Ники?". "Соплив ты еще мне такое говорить! — обиделась пожилая. — Шпингалет!.. Дуй отсюда, пока я завотделением не позвала!".

Спустя пару недель после повторного неудавшегося визита, в субботу Толик, испросив у матери дозволения погулять пару часов, решил еще раз зайти в больницу — наудачу. В регистрационном загончике приемного покоя опять произошла рокировка: очкастая вернулась на исходную позицию. К удивлению юного визитера, она беспрепятственно пропустила его к Нике, любезно сообщив номер ее палаты. Толик, которого накинутая на плечи просторная больничная накидка делала похожим на горца в белоснежной бурке, поднялся на третий этаж и толкнул одну из крашеных дверей, выходящих в длинный, устланный затертым линолеумом коридор. Вопреки его ожиданиям, воздух в палате был наполнен не едкими ароматами лекарств, кишечных выхлопов, прокисшей домашней еды, испарины и несвежего белья. Нет, он был наполнен апрелем. Чистым неразбавленным апрелем, что вливался в палату через приоткрытую форточку. На кровати напротив входной двери сидела женщина и, сунув руку за пазуху, что-то поправляла или ощупывала у себя под мятой сорочкой. Увидев гостя, женщина ойкнула и быстро высвободила руку. "Здравствуйте!", — вежливо сказал Толик. "Здравствуйте", — сказала женщина. Кроме нее в палате было еще несколько женщин-пациенток в одинаковых халатах цвета старческого ночного кошмара. Ника с подложенной под спину взбитой подушкой полулежала на второй от окна кровати и читала книгу — "Американскую трагедию" Драйзера. "Здравствуй, Ника", — сказал Толик. Она опустила книгу и, увидев гостя, улыбнулась широко и почти счастливо. Хотя было заметно, что она отвыкла улыбаться. "Толик! — сказала Ника. — Толик! Как здорово, что ты пришел!". "Ага, — он стоял в проходе между кроватями, смущенно озираясь по сторонам. — Как ты, Ника?