самолете "Аэрофлота", оказывается, можно два раза подряд встретить одного и того же человека, при том, что между первым и вторым разом пролегло нечто неизмеримо большее, чем просто пять лет, нечто большее, чем просто время. Должно быть, между ними пролегло то, что отделяет настоящее время от прошедшего, — глубокое и темное ущелье вневременья, что темнее и глубже, чем сам Атлантический океан. Толик сразу вспомнил ту милую приветливую стюардессу, с которой пять лет назад летел из Москвы в Нью-Йорк. Теперь он летел с ней из Нью-Йорка в Москву. Вообще-то, он хотел лететь рейсом американской авиакомпании, но Фрэнк Уайлдмен, владелец газеты, бумажные поля которой усердно возделывали Толик и его жена Линда, в очередной раз устроил редакции большую трепку. Опять, как рассказывала Линда, кричал на совещании редакторов, что газета превратилась в тухлую рыбу, от которой воротят морду даже бродячие коты — мало, что взыскательные читатели, опять обещал выбросить без согласования с профсоюзом в окно всех редакционных дармоедов и набрать новую команду из голодных и шустрых, готовых, если потребуется, проникнуть в спальню к губернатору штата и в сортир к местной баскетбольной звезде.

В такой тревожной фронтовой обстановке недельная отлучка из редакции пусть и рядового репортера могла быть воспринята, как дезертирство, и стоить головы и самому дезертиру, и его непосредственному начальнику. То есть, Линде, о чем она прямо Толику и заявила. Пришлось едва ли не в последний момент сдавать билеты, дожидаться, когда в клокочущей гневом душе Фрэнка Уайлдмена, а, вместе с ней, и в редакции уляжется буря, и лишь затем, пользуясь временным затишьем, вылетать в Москву ближайшим рейсом. Им и оказался рейс "Аэрофлота" со старой знакомой на борту.

Знакомая стюардесса не слишком постарела, да и не могла слишком постареть за эти годы. С ней произошла более неприятная для женщины штука: стюардесса заметно располнела. А все очарование и прелесть женщины, как известно, исчезают в жировых складках скорее и бесследнее, чем в самых бездонных морщинах. Это, увы, случилось и со стюардессой, чье раздавшееся лицо поглупело, вся фигура стала грустной и грузной, обтянутый все той же форменной юбкой, но уже большего размера, зад вызывал у мужчин не похотливое томление и учащенную циркуляцию крови, как прежде, а лишь ленивое раздражение. Впрочем, хотя воздушная фея и превратилась в тыкву, улыбалась она все так же приветливо и искренне. А вот Толика, судя по всему, не узнала. Не узнала в успешного вида молодом мужчине в седьмом ряду второго салона того дерганого, страдающего аэрофобией парнишку, что пять лет назад летел из Москвы в Нью-Йорк. Да и кто бы на ее месте узнал? В седьмом ряду второго салона сидел уже другой Толик. Даже не совсем Толик, а Нэт, как называли его на американский манер коллеги, — возмужавший, обамериканившийся Нэт Топчин, имеющий 900 долларов дохода в месяц, подержанный, но резвый "шевроле" 1979 года выпуска, подержанную, но резвую жену 1951 года выпуска, но главное — вожделенную гринкарту, вид на жительство в США. Это еще не американский паспорт, еще не пропуск в рай, но, несомненно, — пропуск в чистилище, в предбанник рая.

Кстати, про это сравнение с чистилищем Линде говорить не стоит: она протестантка, в чистилище не верит, только — в рай и ад, поэтому, наверняка, станет выговаривать Толику за эту метафору, опять начнет долбить ему мозг и взламывать подкорку своими нотациями. Не сможет, да и не захочет она понять, что для него это — не метафора, а самое что ни на есть точное определение того, что он испытывает теперь, после нескольких аидово беспросветных лет жизни в Штатах. Тогда, в 91-м, высадившись на американской земле и пережив первый благоговейный экстаз, вызванный долгожданным прикосновением к мечте, он без лишних заминок отправился на запад страны. В наивно-романтическом желании найти ту дивную аризонскую прерию, землю своих грез, увиденную им некогда на картинке из журнала на даче у Перса, он двигался на запад, скользя по паутине хайвэев и железных дорог, меняя поезда, автобусы, попутные автомобили, отели и съемные квартиры, вбирая в себя Америку и сливаясь с ней. Он двигался вперед спокойно и упрямо, как продвигались вперед покорители Дикого Запада, как карабкаются вперед и ввысь альпинисты, стремясь заглянуть в глаза Богу, как протискиваются через пещерные кишки спелеологи — все дальше и дальше, на встречу неизвестно с кем.

И Толик добрался до Аризоны. Однако не нашел там заветного пейзажа, хотя исколесил с экскурсионными "шаттлами" немало аризонских пустынь и каньонов. Были похожие пейзажи, очень похожие, однако всякий раз не доставало какой-нибудь детали, позволяющей сложить в сознании Толика картину воедино, — то скалы со снятым скальпом, то малиновой каменистой стены справа от шоссе, то раскаленной прерии — слева. И, конечно, не было одинокого ездока в кабриолете сливочного цвета.

Но не это вызвало в душе Толика то отчаяние, что вдруг подступило к нему и завладело им целиком. Его вызвало неминуемое осознание того, что Америка все эти годы вовсе не ждала встречи с ним с таким восторгом и нетерпением, с какими он ждал встречи с Америкой. Уже к исходу второго месяца своего вояжа по Америке он вдруг понял, что никому не нужен здесь как без диплома МГУ, так и при наличии такового; что его английский, с которым он в школьные годы брал призовые места на городских олимпиадах, в Штатах воспринимается как в общем и целом понятный, но чудовищно ущербный и режущий слух местного населения язык; что интерес к его персоне не простирается дальше эпизодических мини-всплесков праздного любопытства, как у родственников Троя из Индианаполиса, по отношению к диковинной коммунистической птахе, залетевшей в их края; что никто не собирается уделять ему и десятой доли того внимания, которое он и его приятели уделяли тому же Трою в Москве. Горестное изумление Толика от этого открытия Америки было столь велико, что довольно быстро ослабило напор фонтана безграничного ликования, в котором он плескался с момента своего прибытия в США. Теперь Толик чувствовал себя человеком, который, преодолев немыслимые преграды и расстояния, примчался к страстно любимой и желанной девушке, а та, казенно улыбнувшись, вернулась к своим делам, абсолютно равнодушная к запыхавшемуся гостю. Но и это было еще не самое страшное.

Разочарование и обида сменились паникой, когда до него дошло, что его набитая в Москве долларовая кубышка стремительно тончает, а все попытки найти престижную, хорошо оплачиваемую работу, которая, как ему некогда представлялось, должна стать фундаментом