Скажу здесь только несколько слов о крестной дочери Белого генерала. Поднятая при возвращении после преследования текинцев в пустыне девочка по приказанию генерала Скобелева была направлена в Красный Крест к старшей сестре отряда графине Милютиной с просьбой быть крестной матерью. Все совершилось по обряду православной веры, и девочку взяла на свое попечение графиня Милютина; генерал Скобелев на имя своей крестной дочери положил в банк крупную сумму. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, скажу, что Татьяна Михайловна Текинская благополучно росла, была отдана в Петербурге в Смольный институт, окончила его успешно, а затем вышла замуж за сына одного из доблестных участников знаменитого штурма Геок-Тепе.

Александр Александрович Майер

«Летучий отряд», задержанный в оазисе Атеке в ожидании дальнейших указаний, вел лагерную жизнь, т. е. учился, приводил в порядок свое снаряжение, готовясь к будущему длительному походу. Чарующая прелесть и нежность среднеазиатской весны доставляла нам истинное наслаждение.

Из Персии к нам подвозили хлеб, овощи, разные фрукты, так что питание, в общем, было вполне удовлетворительное: люди и лошади отдохнули, оправились. Очень редко приходила почта, притом с совершенно старыми письмами и газетами. Жили больше слухами, идущими через Персию, английский агент в Мерве предпочел бежать оттуда, опасаясь плена и выдачи его генералу Скобелеву.

Вне службы жизнь потекла однообразно и тоскливо. Денег за все время каждый получил из нас много, тратить их было некуда. Поэтому в «Летучем отряде» шла отчаянная картежная игра. Для разнообразия игроки переходил каждый день к новому хозяину в его кибитку. И, по законам боевого гостеприимства, надо было всех принять, поставить (какое кто по средствам имел) угощение, а главное, открыть и метать банк[97], закладывая свои наличные деньги. После проигрыша вместе с незабвенным другом моим поручиком Юреневым (по пути в Закаспий на станции города Грозное) я решительно уклонялся от всякой игры. Но здесь, в Летучем отряде, дошла очередь и до моей палатки. Отказаться было невозможно, хотя все и знали, что я не играю.

– Да вам-то и повезет! Всех обыграете, и нам разнообразие некоторое в ощущениях! – громко заявили мне гости.

Поставили мой походный столик, дали мне совершенно новую колоду карт и показали, как метать банк.

– Ваше дело метать[98], а мы будем ставить и считать, записывая точно за каждым! Закладывайте скорее! – командовали мои гости.

Мой вестовой достал все мои запасы: две бутылки коньяка, белые бисквиты, шпроты, сардинки и персидский кишмиш. Я снял свой заветный кошель с груди и вынул первую сторублевку. Метал я тихо и спокойно, так как мне решительно было все равно, выиграю я или проиграю, но мои партнеры сильно повышали ставки, срывая мой банк[99]. Я снова закладывал, и так дело дошло до последней сторублевки. Однако, эта заколдованная бумажка не давалась никому, и скоро привлекла она на свою сторону не только множество кредиток, но кучи серебра и даже золотые деньги. Нашелся, однако, среди присутствующих игроков и зрителей мой покровитель, который следил за моими интересами в общей игре; он объявил, что по правилам игры я имею право теперь половину выигрыша снять со стола. Предложение это встретило общий протест:

– Да мы не для выигрыша играем, а для развлечения! Такой интересный характер к новичка приняла игра, а вы нам портите удовольствие! Пусть сам хозяин скажет, желает играть он, как начал, или кончает игру!

Все закричали: «Просим играть, просим!» Весть об интересной игре разнеслась по «Летучему отряду», и в палатке стало душно и тесно от набежавших охотников поиграть. Между вновь пришедшими оказался драгунский ротмистр князь Чавчавадзе, отчаянный и заядлый игрок. Взглянув на стол, он вытащил из колоды карту втемную (не глядя) и поставил «25 р[ублей] на очко, в цвет и в масть и 100 р[ублей] мазу[100]». Карта мною ему была дана только на 11 абцуге[101], в цвет и в масть (десятка бубен). Подсчитывали все его выигрыш – он оказался очень большим, превысившим все, что было уже на столе (а было много!), словом, я отбыл свою очередь гостеприимства в лагере с потерей всех моих скромных продовольственных запасов и опорожнив весь мой заветный мешок из замши, куда я кал мои сбережения.

Денег мне не было жаль, мне было только досадно нарушить данное себе слово никогда больше в азартные игры не играть. Но, с другой стороны, я познакомился с неведомыми мне чувствами игрока при удаче и неудаче: теперь я несколько иначе стал смотреть на других людей, увлекающихся игрой. Серенькая однообразная жизнь потекла и дальше.

Здесь в оазисе я, однако, успел до проигрыша купить себе великолепного текинского аргамака за 400 серебряных рублей. Хозяин-туркмен поседлал его мне моим седлом и предложил сесть, пока он закроет голову коню, иначе не дает текинская лошадь сесть на себя чужому. Я имел неосторожность взнуздать коня только русской уздечкой вместо очень грубого и жесткого текинского мундштука. Едва я разобрал поводья, как хозяин отскочил от лошади, и она, увидев на седле совершенно чуждого по виду всадника, закусила удила, сильно рванулась вперед и карьером унесла меня по оазису в пустыню на север… Я вернулся только часа через три, если не больше. Дав ей волю скакать, я только думал о том, чтобы удержаться в седле. Мы пронеслись по оазису, прыгая через кусты и сухие оросительные каналы и достигли песчаных дюн… Здесь мой конь стал замедлять шаг, тогда я пустил в ход плеть и вел его прежним аллюром. Конь, весь в поту, пытался перейти в меньший аллюр, но я стал подбодрять его шпорами, чего он, вероятно, никогда не испытывал, а потому опять помчал меня карьером. Доведя лошадь до полного изнеможения, я перевел его, наконец, в шаг, что пылкий аргамак теперь охотно исполнил, а за это я потрепал его по шее. Так мы шли, пока у него дыхание стало вполне ровное. Затем из песков я повернул назад, и конь слушался теперь и повода, и шенкелей; песками я вел его шагом, а в солончаке и оазисе – переменным аллюром. Когда я появился в виду лагеря Летучего отряда, меня встретили доброжелательными приветствиями все мои товарищи. Они уже снаряжали было разведку для розысков меня, полагая, что обезумевшая лошадь могла где-либо меня сбросить. Животных я очень люблю, а потому скоро привязался к своему новому коню, и он отвечал мне взаимностью, свободно позволяя теперь на него садиться.

Жизнь, между тем,