из-за строительных лесов, и толпа ревет. Я встаю на доску и пристегиваю ботинки. Зрители кричат, вопят и надрывают глотки, но я ничего не вижу, потому что ослеплен ярким светом. У меня звенит в ушах – так вокруг шумно. К счастью, я знаю, что как только я съеду по трубе, мой разум отсечет все вокруг. Останусь только я, моя доска и прыжки, которые я оттачивал весь год в батутном зале, чтобы зимой выполнить их на доске. В этот момент я буду слышать лишь стук своего сердца в груди.

Женщина с гарнитурой подает мне знак указательным пальцем:

– МАРШ!

Я отталкиваюсь, прыгаю и чувствую, как тянет живот, когда я несусь по трубе. Секунда невесомости, и я думаю только одно: «Какое же потрясное чувство».

Я начинаю с фронтсайдного двойного корка на 1260º – вращения вперед, а затем двойной бэкфлип, похожий на штопор. Мой сноуборд идеально приземляется на трубу, я ликую даже громче, чем зрители, затем начинаю бэксайд 900º. Я переношу вес направо вперед, вверх по правой стенке, прыгаю на ребре пятки и на первой половине оборота оказываюсь спиной к публике. Затем я исполняю кэб свич фронтсайд, безупречно приземляюсь и готовлюсь к последнему прыжку: фронтсайд дабл корк 1440º. Трюк сложный, и в прошлом году я его не осилил, но я тренировался все лето и теперь молюсь, чтобы он получился, молюсь, молюсь, молюсь, и…

У меня получается. С ума сойти. От адреналина я громко смеюсь. Я выезжаю в центр трубы, поднимаю очки и с широкой улыбкой машу в сторону камер.

«Попробуй переплюнуть, Джейсон».

Я проезжаю мимо первого ряда справа и вижу Пейсли, как она смеется, радуется и сияет, и у меня замирает сердце. Она такая красивая, думаю я. Такая красивая.

Папа доволен, как никогда, а Уайетт просто ревет.

Между первым рядом и основной зоной есть небольшой проход, за которым стоит толпа. Я проезжаю между ними, места совсем мало, едва ли метр, а толпа тянет ко мне руки. Я машу им, останавливаюсь для фото и автографов и понимаю, что я хочу запомнить это навсегда, даже если решу пойти другим путем.

В этот момент я понимаю, что изменить что-то не обязательно значит от чего-то отказаться. Когда я об этом думаю, то становлюсь счастливее, чем когда-либо за последнее время, и мне кажется, что в глубине души мама дарит мне улыбку.

Я ловлю ее и не отпускаю.

Уже почти три. Мы были на вечеринке для спортсменов в старой вилле, спонсируемой пивоваренной компанией, и все меня поздравляли с первым местом. Джейсон Хоук был так зол, а я был так этому рад.

Сейчас я пьян, Пейсли тоже, и мы спотыкаясь заходим в мою комнату. Она падает на кровать, гладит покрывало и хихикает. Я целую смех с ее губ и вбираю его в себя. Я целовал многих девушек, очень многих, но ни одну так, как Пейсли. И ни одна не целовала меня так, как она. Это тяжкий труд – сдерживаться и замедляться всякий раз, когда она касается меня. Она вызывает во мне это нетерпение, и я не знаю почему, но мне это нравится. Я люблю каждую напряженную секунду, которую она исследует мое тело губами, кончиками пальцев.

Пейсли для меня – это все. Большего мне и не надо.

Ее руки тянутся к моему джемперу. Я стягиваю его через голову и наслаждаюсь тем, как она ласкает мой пресс, как скользит губами по косым мышцам живота, и моя лучшая часть реагирует на это пульсирующим откликом. Мне требуется три попытки, чтобы расстегнуть ее джинсы, после чего все превращается в дикий сумбур: я целую ее, тяну за штанины и аккуратно отбрасываю джинсы в дальний угол рядом с комодом.

Я опускаю плечи Пейсли вниз, пока она не ложится на спину на кровать, и наклоняюсь над ней, опираясь руками по обе стороны от нее. Я осыпаю ее поцелуями, чувствую ее теплую кожу, слышу ее тяжелое дыхание. Ее руки обхватывают мою талию, притягивают меня к ней, и она прижимается и трется об меня. Черт, как же это возбуждает. Безумно возбуждает. Мне нужно освободиться, потому что еще две, может быть, три секунды, – и все будет кончено.

– Нокс.

Она тоже больше не может. Я вижу это по тому, как расширены ее зрачки, по жару ее тела, по тому, как она выгибается. Я двигаюсь вниз, провожу пальцем по ее ключицам до груди. На ней кружевной бюстгальтер с застежкой спереди. Должно быть, он новый, потому что на вид он именно такой, и он красивый, очень красивый, но сейчас я хочу видеть не его, сейчас я хочу только нас. Только кожу на коже. Я расстегиваю лифчик и целую мягкую кожу под ним, целую нежный изгиб ее груди, беру в рот ее соски. Пейсли издает звук, от которого у меня по рукам бегут мурашки, и тянется к моим волосам. Она впивается ногтями в кожу моей головы, и мне больно, но не больно, а просто хорошо, так хорошо, что я хочу еще, еще, еще. Я стягиваю с нее трусики, она раздвигает ноги, хныча от удовольствия, и я провожу языком по ее самому чувствительному месту. Она извивается подо мной, сжимая мои плечи. Ее хватка настолько крепкая, что я понимаю: долго она не продержится. Ее ноги начинают дрожать.

Мне нравится видеть ее лицо отсюда, ее закрытые, трепещущие веки, губы, сжатые до того, как разомкнуться и издать этот яркий, прекрасный звук, который сводит меня с ума.

– Нокс, – повторяет она, когда я останавливаюсь, и это мольба, которая говорит: «Я дольше не выдержу». Я тяну руку к ящику прикроватной тумбочки, вслепую роюсь там, нащупывая жевательную резинку, ручки, сломанный прошлогодний будильник, а потом наконец презерватив. Я покусываю зубами мочку ее уха, стягивая с себя брюки и трусы-боксеры, и замечаю, как она покрывается мурашками, когда я касаюсь своим дыханием ее уха. Я разрываю презерватив и надеваю его, пока Пейсли лежит подо мной, пылая, словно в лихорадке. Это я так на нее влияю. Я могу дать ей почувствовать себя хорошо, дать ей почувствовать себя любимой.

– Пейсли, – говорю я быстро и тихо, хрипло и многозначительно, потому что это он, тот самый момент, который так много значит.

Затем я опускаюсь на нее, нахожу теплое, влажное место на ее теле, которое все еще разделяет нас, и даю ей то, чего хочет она, чего хочу я.

То, чего хотим мы.