Шрифт:
Закладка:
Но это еще не все. Горожане предложили в каждом храме в этот день возносить благодарственные молитвы в честь моего спасения, а также проводить ежегодные игры, посвященные разоблачению заговора на фестивале Минервы, и установить в сенате две золотые статуи – мою и богини. Шестое ноября, день рождения матери, внести в список черных, неблагоприятных для любых начинаний дней.
Когда в сенате зачитали все эти почести, лишь один Тразея Пет встал и ушел, не пожелав отдавать за них свой голос. Остальные аплодировали, и я понял, что такое истинное избавление и свобода. А третий Нерон стал еще сильнее.
* * *
Да, конечно, была и негативная реакция, и недовольное бормотание. Как ни странно, недовольство было направлено на Сенеку за то, что он сформулировал мою защитную речь, а не на меня за то, что я совершил. Люди чувствовали – философ запятнал свою тогу.
Были и анонимные акции: статую моей матери задрапировали тканью (так она должна была простоять, пока ее не уберут подальше от глаз горожан), и кто-то повесил ей на шею табличку: «Меня накрыли вуалью, но это ты, а не я должен прятать от людских глаз свой позор». На Форуме оставили без присмотра ребенка, с другой табличкой на шее: «Не хочу вырасти и стать таким, как ты, потому что ты убил родную мать». На стенах появлялись надписи, авторы которых сравнивали меня с матереубийцами Орестом и Алкмеоном. Но никто не осмеливался хоть слово сказать мне в лицо, а я не стал искать зачинщиков этих атак. В таких случаях лучше всего не реагировать на происходящее и притвориться, будто ничего не замечаешь.
LI
Локуста
Да, это была работа дилетанта. Меня поразил шок, когда я услышала подробности смерти Агриппины. Слухи противоречили один другому – кораблекрушение, покушение на убийство, измена, самоубийство. Но для меня все было яснее ясного – Нерон взял дело в свои руки и сработал крайне неумело. Официальную версию тоже сочинил любитель. Полагаю, ее автор – Сенека, только философ мог выдать такую ахинею.
Почему он не обратился ко мне? Я бы ему помогла. Больше мне не доверяет? Я уже очень давно его не видела, хотя он поддерживает академию и запрашивает доклады о состоянии моего сада и о моих учениках. Но так и не принял ни одного моего приглашения посетить академию лично. Я очень горжусь своим детищем – у меня даже есть редкие растения из Аравии! – и мне нечего скрывать.
Кроме того, я была бы рада снова с ним повидаться. Он мне всегда нравился, хотелось бы посмотреть, каким он стал.
LII
Нерон
Актеры. Меня окружали актеры. Они носили маски, такие же непроницаемые, как в театре, только эти были из плоти. Они улыбались и радостно меня приветствовали, выражали свое уважение, но мог ли я им доверять? Они действительно поверили, что моя мать представляла для меня серьезную угрозу, от которой я чудесным образом спасся?
Хватит об этом, Нерон, хватит. Так подкрадывается безумие. Надо взять себя в руки.
Дни были терпимыми, а вот ночи… Призрак матери приходил ко мне во сне, преследовал меня с жуткими воплями и пронзительным визгом. Этому надо положить конец, Нерон. Если уж она покушается на мои сны, как когда-то покусилась на тело, надо отказаться от сна и работать. Я садился за стол и работал, пока все спали, а тишину нарушали лишь стрекотание цикад и уханье совы. Свет разгонял сны и дарил мне благословенный покой.
И в своем полном уединении я нашел спасение, начал собираться с мыслями и делать первые наброски эпической поэмы о Троянской войне, которую задумал написать уже очень давно. Искусство. Искусство было порталом, пройдя через который я оставлял позади всю мерзость и уродство. Описание древних ужасов служило противоядием от ужасов настоящего.
Долгое ожидание (или я там прятался?) в Неаполе спасло меня от летней римской жары, и теперь в сентябре погода была приятной, небо – ясным, а ветер – прохладным и освежающим. Я должен снова показываться на публике, должен начинать править по-настоящему. И пришло время первого бритья бороды (увы, она не была рыжей, как у Агенобарба), а это крайне важный ритуал в жизни любого римлянина[47]. До меня ни один император не праздновал это событие вместе со своим народом.
– И что ты задумал? – поинтересовался Сенека, опустив почтительное «цезарь».
Бурр, сидевший рядом с Сенекой на скамье в моем кабинете, хмуро на меня глянул. Если они думали, что мои планы будут невнятны и расплывчаты, их ждало разочарование. Долгими темными ночами у меня было время все обдумать.
– Великое и доступное для всех празднество. В Цирке и во всех театрах. Выступать будут все – и сенаторы, и всадники[48], а также их жены. Я тоже выступлю. Будут дрессированные слоны, изысканные прохладительные напитки в Цезаревых садах…
Бурр выпрямился (не знаю, как у него это получилось, потому что он и до этого сидел с прямой спиной):
– Ты будешь выступать?
– Да, я много тренировался и думаю, что готов.
И матери, которая стыдилась моего увлечения искусством, больше нет. Теперь я свободен.
– Со всем уважением, но подобное не приличествует императору, – сказал Сенека. – Это плохо скажется на отношении народа к твоему статусу. Император спонсирует, император наблюдает, но император не принимает участия.
– Я намерен не только провести зрелища, но и появиться на сцене.
– Никогда! – воскликнул Бурр. – Это недопустимо.
– И буду не один, выступать и соревноваться будут все. Пусть римляне покажут себя с этой стороны. Я дарую им эту возможность.
– Я думаю, – снисходительно улыбнулся Сенека, – они бы предпочли щедрые дары, которыми ты осыпал их в прошлом: деньги, драгоценные камни, лошадей.
– Одно не исключает другого.
Мои советники устало переглянулись. Сенека собрался что-то сказать, но я его опередил:
– Вы что, не понимаете? – Я вскочил с места. – Я спасен и не могу экономить на благодарности за божественное спасение!
Но они-то знали природу моего спасения. Они видели, как я провожал с миссией Аникета, видели, как намеренно уронил свой кинжал к ногам посланника матери, и участвовали в составлении письма сенату.
– Может, будет
