– О, ну хорошо, – сказал он, невидящим взором оглядывая список гостей, который она сунула ему в руку.

Когда перед самым обедом он вошел в гостиную, Мэй, склонившись над камином, колдовала с поленьями, не желавшими разгораться в непривычном окружении безупречно вычищенных плиток.

Все лампы и торшеры были зажжены, и орхидеи мистера Вандерлидена живописно расставлены по всевозможным сосудам из современного фарфора и затейливо бугорчатого серебра. По общему мнению, гостиная миссис Ньюленд Арчер удалась на славу. Позолоченная бамбуковая жардиньерка с тщательнейшим образом добавленными туда свежими примулами и циннерариями загораживала эркер (при том, что люди старомодные предпочли бы видеть вместо нее уменьшенную бронзовую копию Венеры Милосской), обитые палевой парчой диваны и кресла весьма продуманно группировались возле маленьких изящных столиков, уставленных серебряными безделушками, фарфоровыми статуэтками животных и цветными фотографическими рамками; высокие лампы под розовыми абажурами тянулись вверх, подобно тропическим цветам среди пальм.

– Наверно, Эллен не приходилось видеть эту комнату так ярко освещенной, – сказала Мэй, поднимаясь, вся раскрасневшаяся от своих усилий, с простительной гордостью озираясь вокруг. Тут медные щипцы, которые она прислонила к стенке камина, упали с грохотом, поглотившим ответные слова мужа, повторить их он не успел, потому что объявили прибытие мистера и миссис Вандерлиден.

За ними быстро прибыли и прочие гости, так как пунктуальность Вандерлиденов в смысле обеда была широко известна. Гостиная была уже полна народом, и Арчер увлеченно демонстрировал миссис Селфридж Мерри маленький лакированный этюд Фербекховена «Овцы», подаренный мистером Уэлландом Мэй на Рождество, когда возле него вдруг оказалась мадам Оленска.

Она была чрезвычайно бледна, и от этой бледности темные волосы ее казались гуще и тяжелее. Возможно, из-за этого, а может быть, потому, что ее шею обвивали янтарные бусы в несколько рядов, но она вдруг напомнила ему ту маленькую Эллен Мингот, с которой он танцевал на детских балах, когда Медора Мэнсон впервые привезла ее в Нью-Йорк.

Янтарные ли бусы так ее бледнили или, может быть, платье ей не шло, только лицо ее выглядело тусклым, почти некрасивым, но никогда еще он так не любил ее лицо, как в эту минуту. Руки их встретились, и ему послышалось, будто она говорит: «Да, завтра мы отплываем на Росс…», но тут все заглушило бессмысленное хлопанье дверьми, а вскоре и голос Мэй: «Ньюленд! Обед подан! Будь добр, отведи Эллен к столу!»

Рука мадам Оленска легла на его локоть, он заметил, что рука ее без перчатки, и вспомнил, как не мог оторвать глаз от этой руки, когда сидел в гостиной домика на Двадцать третьей стрит. Вся красота, слиняв с ее лица, казалось, нашла себе убежище в длинных бледных пальцах, притаилась в легких нежных впадинах между костяшками, в кисти руки, что лежала сейчас на его рукаве, и он сказал себе мысленно: «Даже если только чтоб увидеть еще раз эту руку, я и то последую за ней!»

Прием «иностранной гостьи» происходил «на самом высшем уровне», что продемонстрировали, несколько принизив значимость миссис Вандерлиден, которую посадили слева от хозяина дома. Таким прощальным жестом мадам Оленска оказывали беспримерную честь, но трудно было бы более ловко подчеркнуть ее иностранную «чуждость». Миссис Вандерлиден свое перемещение за столом восприняла с любезной благосклонностью, из чего, несомненно, следовало, что она этот жест одобряла. Существуют вещи неизбежные, делать их необходимо, и если уж это так и делать их необходимо, то делать их надо красиво и в полной мере. К таким вещам, согласно нью-йоркским правилам приличия, относилась и необходимость собираться всем племенем вокруг соплеменницы, которой вскорости предстоит быть этим племенем отторгнутой. Не существовало на свете ничего, что не могли бы совершить Уэлланды и Минготы в доказательство своей неизменной любви к графине Оленска теперь, когда отъезд ее в Европу был обеспечен; и сидевшему во главе стола Арчеру оставалось только дивиться молчаливой и неослабной энергии, с которой возродилась всеобщая любовь – глас недовольства, порицания смолк, прошлое Эллен прощено, настоящее же ее сияло в лучах семейного одобрения.

Миссис Вандерлиден посылала в ее сторону лучи некоторой благосклонности, что в данном случае означало максимальное приближение к сердечности, а сидевший справа от Мэй мистер Вандерлиден кидал на нее через стол взгляды, явно предназначенные подтвердить все гвоздики, которые ранее поступали ей от него из Скитерклиффа. Арчера, которому казалось, что он находится здесь, пребывая в состоянии какой-то странной невесомости, словно бы паря где-то между люстрой и потолком, больше всего удивляло собственное его участие во всем этом. Останавливая взгляд то на одном сытом лице, то на другом, он в этих таких с виду безобидных, занятых поглощением утятины людях видел банду тайных заговорщиков, а себя и бледную женщину справа от себя – в центре заговора. А потом его, как молнией, вдруг возникшей из множества проблесков и слабых отсветов зарниц, осенило понимание, что для всех них он и мадам Оленска – любовники, любовники в самом прямом и грубом смысле, том самом, о котором так свободно и беззастенчиво рассуждают «иностранцы». Он догадался, что многие месяцы сам был той точкой, куда устремлялись взгляды внимательных глаз, куда обращали слух терпеливые уши, он понял, что какими-то пока неведомому ему способами его и соучастницу его преступления им удалось разлучить, цель достигнута, и теперь, всем племенем собравшись вокруг его жены, они по молчаливому уговору дружно делают вид, что никто ничего не знал и даже подумать не мог, а поводом всего этого сборища стало лишь естественное желание Мэй Арчер со всей любовью и нежностью проводить любимую подругу и кузину.

Таков был обычай старозаветного Нью-Йорка – жить, избегая «кровопролития», жить, более всех болезней страшась скандалов, ставя приличия выше храбрости, полагая всевозможные «ссоры и свары» самым вопиющим проявлением «невоспитанности», не считая, конечно, поступков людей, подобные «ссоры и свары» вызвавших.

Все эти мысли, одна за другой, пробегали в голове у Арчера, и он чувствовал себя пленником в стане вооруженных врагов. Он оглядывал стол и понимал всю неумолимость своих тюремщиков, понимал по тону, каким они, расправляясь со спаржей из Флориды, говорили о Бофорте и его жене. «Это намек мне, чтоб показать, что было бы со мной…» – и мертвящее осознание превосходства намека и иносказания над прямым действием, а молчания – над искренним словом сковало его, оставив в темноте, словно под сомкнутыми сводами семейного склепа.

Он засмеялся и перехватил встревоженный взгляд миссис Вандерлиден:

– Вам кажется это смешным? – сказала она с натянутой улыбкой. – Впрочем, наверно, в