раньше тут была выставлена часть коллекции Сеснолы», – услышал он обрывок разговора, и мгновенно исчезло все вокруг, и вновь он сидел один на жестком кожаном диване, полукругом окаймлявшем радиатор, глядя, как легкая изящная фигура в длинном манто из тюленьего меха удаляется, исчезая в проходе между убогими витринами с дурно подобранными экспонатами старого музея.

Это видение пробудило в нем целый сонм ассоциаций, и сейчас он сидел, разглядывал как бы заново, новыми глазами библиотеку, бывшую вот уже более тридцати лет местом его одиноких размышлений и всех семейных общений и бесед.

В этой комнате происходило большинство важнейших событий его жизни. Здесь почти двадцать шесть лет назад жена сообщила ему, краснея и с такими околичностями, которые у современных молодых женщин вызвали бы улыбку, о том, что она ждет ребенка; и здесь их старшего сына Далласа, слишком слабенького, чтоб на самом пике зимних холодов везти его в церковь, крестил их старый друг, епископ Нью-йоркский, щедрый, красноречивый, великолепный, незаменимый епископ, с давних пор ставший гордостью и украшением своей епархии. Здесь Даллас впервые проковылял через всю комнату с криком «папа!», а Мэй с няней в это время смеялись за дверью; здесь их второй ребенок, Мэри (так похожая на мать), объявила о своей помолвке с самым скучным, но и самым надежным из многочисленных сыновей Реджи Чиверса, и здесь Арчер поцеловал ее сквозь ее подвенечную вуаль перед тем, как им спуститься к машине, которой предстояло доставить их к церкви Милосердия Господнего, ибо в мире, основы которого пошатнулись, церковь Милосердия Господнего стояла прочно и незыблемо.

Именно в библиотеке он и Мэй всегда вели беседы относительно будущности детей – о занятиях Далласа и его младшего брата Билла, о неистребимом равнодушии Мэри к традиционным женским искусствам и страсти, которую она питала к спорту и филантропии, о смутном влечении Далласа к «искусству», приведшего в конце концов мятущегося и любознательного юношу в бюро многообещающего нью-йоркского архитектора.

Современные молодые люди стараются держаться подальше и от юриспруденции, и от бизнеса и выбирают для себя занятия совершенно иные. Если их не увлекают ни политика, ни идеи муниципального реформирования, есть шансы, что они займутся археологическими раскопками в Центральной Америке, либо станут разбивать сады и парки, проектировать и строить здания; живо интересуясь дореволюционной архитектурой своей родной страны и неплохо разбираясь в ней, они изучают георгианскую архитектуру и перенимают ее опыт, применяя его в современных условиях, при этом их раздражает бессмысленное употребление термина «колониальный». В наши дни «колониальными домами» владеют разве что разбогатевшие лавочники в пригородах.

Но самым главным – порою Арчер считал это самым главным – был один разговор в этой библиотеке, когда губернатор Нью-Йорка [54], по пути из Олбани обедавший и проведший ночь у него в доме, повернувшись к хозяину и стукнув кулаком по столу так, что дрогнули очки у него на носу, воскликнул: «К черту профессиональных политиков! Страна нуждается в таких людях, как вы, Арчер! Если кто-то и сможет когда-нибудь расчистить наши авгиевы конюшни, то это будут люди, подобные вам!»

«Люди, подобные вам» – какой же гордостью засветился Арчер от такой хвалы! С какой готовностью ринулся он на зов! Слова губернатора были отзвуком еще ранее сказанных Недом Уинсетом, когда тот призывал засучить рукава и окунуться в дерьмо, но повторенный человеком, который сам стал примером «разгребателя грязи», лозунг этот был вдвойне действенен, и не откликнуться на него было невозможно.

Оглядываясь теперь назад, Арчер не был так уж уверен, что страна и вправду нуждается в подобных ему людях, по крайней мере, в той активной работе, к которой призывал Теодор Рузвельт. По правде говоря, Арчер имел основания считать ровно противоположное, потому что, пробыв год членом Законодательного собрания штата, на следующий год он не был туда избран и с облегчением вернулся к муниципальной работе, впоследствии перейдя к написанию, от случая к случаю, статей для одного из радикальных еженедельников, пытавшихся вывести граждан из состояния апатии. Словом, оглядываясь назад, особо гордиться было нечем. Но если вспомнить, к чему сводились устремления молодых людей его времени и круга, вспомнить узость их интересов, сосредоточенных лишь на деньгах, спорте и светском общении, то даже его маленький вклад в создание современного общественного устройства обретал значимость, как значим каждый кирпич в прочно сложенной стене. Да, да, в общественной жизни он достиг немногого, он всегда был скорее созерцателем и дилетантом, но он видел перед собой высокие примеры, восторгался великими деяниями и был удостоен дружбы одного из великих, что давало ему силы и рождало гордость.

Короче, он был тем, что сейчас стало именоваться «ответственный гражданин». В течение многих лет любое общественное начинание в Нью-Йорке – благотворительное, административное или же культурное – производилось с учетом его мнения и включало его в число устроителей. «Спросите Арчера», «Посоветуйтесь с Арчером» звучало постоянно при рассмотрении того или иного вопроса: касавшегося организации первой школы для детей-инвалидов или нового общества любителей камерной музыки, презентации новой библиотеки, основания Грольер-клуба [55] или же преобразования Музея изобразительных искусств. Дни его были заполнены, и заполнены они были делами достойными. Он полагал, что это все, чего мог желать человек.

Но что-то, как понимал он, он упустил – что-то главное, делающее жизнь прекрасной. Но об этом «чем-то» он думал как о несбыточном, невероятном, горевать по нему так же бессмысленно, как горевать, что не выиграл первый приз в лотерее. В его лотерее было сто миллионов билетов и всего один приз – шансы решительно равнялись нулю, и все складывалось против него. Об Эллен Оленска он думал спокойно, отвлеченно, как можно думать о любимом выдуманном персонаже книги или героине живописного произведения. Она стала для него лишь видением, сложным, многосоставным, воплотившим в себе все, что он упустил. И это видение при всей своей туманной зыбкости удерживало его от увлечений другими женщинами. Он был, что называется, верным мужем, и когда Мэй скоропостижно скончалась от инфекционной пневмонии, которой заразилась, ухаживая за их младшим, он искренне страдал. Долгие годы совместной жизни открыли ему ту истину, что брак как выполнение скучного долга не так уж плох – важно только исполнять этот долг достойно, иначе жизнь превращается в безобразную и сумбурную битву ненасытных и похотливых страстей. Глядя вокруг, он ценил свое прошлое и скорбел по нему. В конечном счете, в наших устоях была и хорошая сторона.

Обведя взглядом библиотеку, убранство которой основательно изменил Даллас, украсив стены английскими гравюрами меццо-тинто, расставив по комнате чиппендейловские шкафчики с полками и электрические лампы под уютными абажурами, расцветив