что, кажется, жилы готовы лопнуть и разорваться сердце. И вот Париж перед ним во всем своем блеске, а он глядит на него и ощущает себя робким, старомодным, никчемным, лишь серой тенью того великолепного бесшабашного парня, которым он когда-то хотел себя видеть.

Рука Далласа приветственно опустилась на его плечо:

– Привет, пап! Ничего себе видок, а?

Они постояли молча, глядя в окно, после чего молодой человек сказал:

– Кстати, могу тебе сообщить: графиня Оленска ждет нас обоих у себя в полшестого.

Сказано это было так небрежно, будто речь шла о чем-то повседневном, вроде времени отправления поезда, на котором они на следующий день собирались ехать во Флоренцию. Арчер посмотрел на Далласа, и ему показалось, что в веселом взгляде сына мелькнул коварный огонек, точь-в-точь, как у его прабабки Мингот.

– Ой, разве я не говорил тебе, – продолжал Даллас, – что Фанни взяла с меня обещание, когда я буду в Париже, сделать три дела? Первое – добыть ноты последних произведений Дебюсси, второе – посетить Гран-Гиньоль [57] и третье – повидаться с мадам Оленска.

Знаешь, когда мистер Бофорт однажды на Успение отправил Фанни из Буэнос-Айреса в Париж, где у нее совсем не было друзей, мадам Оленска оказала ей такое внимание, так с ней возилась – гуляла с ней по Парижу, показывала город. По-моему, она была дружна с первой миссис Бофорт, а к тому же она ведь тоже наша родственница. Вот я и позвонил ей сегодня утром, еще до ухода из гостиницы, и сказал, что мы с тобой здесь на два дня и хотели бы ее видеть.

Арчер вытаращил глаза на сына:

– Ты ей сказал, что я здесь?

– Конечно. Почему же не сказать? – Брови Далласа капризно взметнулись. Затем, не дождавшись ответа, он подсунул руку отцу под локоть и доверительным жестом сжал ему предплечье: – Слушай, пап, как она тогда выглядела?

Под пристальным взглядом сына Арчер чувствовал, что краснеет.

– Ну брось! Выкладывай! Вы же так с ней дружили, правда же? Что, она была жутко хорошенькая, да?

– Хорошенькая? Она отличалась от всех. Она была другая, особенная.

– А-а, вот оно что! Это ж самое главное, верно? Входит женщина, и сразу ясно: она особенная. А чем особенная – непонятно! Именно такой мне и видится Фанни!

Слегка отпрянув, отец высвободил руку.

– Фанни? Ну конечно, дорогой мой мальчик… Надеюсь, что так оно и есть… Только я не вижу…

– К чертям, папа! Не строй из себя неандертальца! Была она… в свое время твоей Фанни?

Даллас принадлежал к новому поколению – и телесно, и духовно, все в нем было исключительно современно. И хоть он и являлся первенцем Ньюленда и Мэй Арчер, воспитать в нем даже зачатки осмотрительности и такта оказалось совершенно невозможно. Любые попытки призвать его к благоразумию он воспринимал в штыки. «Какой смысл из всего делать тайну? Так только разжигаешь в людях любопытство и желание эту тайну разнюхать!» Но сейчас, глядя в глаза сыну, Арчер видел, что под маской добродушной иронии в глазах этих таится сыновняя любовь.

– Моей Фанни?

– Ну, женщиной, ради которой готов бросить все; только вот ты не бросил, – добавил его поразительный сын.

– Не бросил, – повторил Арчер с некоторой даже важностью.

– Не бросил. Свидания, милый мой старичок, у вас были. Но мама сказала…

– Твоя мама?

– Да, за день до смерти. Когда она попросила, чтоб я один к ней зашел, помнишь? Она сказала тогда, что, оставаясь с тобой, мы в безопасности, что так есть и так будет, потому что однажды, когда она попросила, ты отдал то, чего желал больше всего на свете.

Странные эти слова Арчер встретил молчанием. Невидящий взгляд его был устремлен за окно, где внизу кишела народом залитая солнцем площадь. Наконец он сказал:

– Она меня не просила.

– Ну да, я и забыл: у вас же было не принято просить! И говорить друг с другом – тоже было не принято, ведь так? Вы только сидели и глядели друг на друга, и гадали, что там внутри? Какой-то приют для глухонемых, ей-богу! Но я ваше поколение за это одобряю – вы разбирались в том, что думает другой, а нам недосуг даже с собой разобраться… Слушай, папа, – неожиданно прервал себя Даллас, – ты не сердишься на меня? Если сердишься, давай помиримся и айда к Анри – на ланч. А после мне еще в Версаль успеть надо.

Ехать в Версаль вместе с Далласом Арчер отказался – предпочел побродить по Парижу в одиночестве. Нежданно-негаданно пришлось открыть наглухо запертый ящик, где томились – придушенные, задавленные – сожаления и воспоминания, вызволить их из немоты прошлого.

О бестактности, которую позволил себе Даллас, Арчер если и сожалел, то самую малость. Ведь знать наверняка, что кто-то догадался, кто-то посочувствовал – это как снять железный обруч с сердца, а понимание, что этот «кто-то» – твоя жена, трогает так, что не описать. Далласу, при всей его ласковой прозорливости, вся глубина переживания Арчера – недоступна. Ведь для него случившееся с отцом, надо думать, лишь печальный пример крушения надежд, зряшных, втуне потраченных эмоций. А может, так на самом деле и есть? Арчер долго сидел на скамейке на Елисейских Полях и думал, и недоумевал, и снова думал, а рядом, мимо катилась, бурлила жизнь…

Лишь несколько улиц и несколько часов разделяют его и Эллен Оленска, и она ждет. К мужу она так и не вернулась, и когда уже некоторое время назад он скончался, ничто в ее жизни не переменилось, препятствий к тому, чтобы соединить свои жизни, у них теперь нет, и сегодня днем он ее увидит.

Арчер встал, пересек площадь Согласия и садом Тюильри вышел к Лувру. Когда-то она говорила, что часто бывает в Лувре, и ему вдруг захотелось провести оставшееся время в месте, которое он мог легко себе представить только что ею покинутым. Час или больше он бродил по залитым слепящим послеполуденным светом залам, и картины, все великолепие которых он помнил уже смутно, одна за другой вновь вторгались в поле его зрения, и красота каждой долго еще отзывалась в душе долгим эхом. Какую же все-таки скудную жизнь вел он ранее…

Внезапно, стоя перед ослепительной красоты Тицианом, он поймал себя на том, что думает: «Но мне ведь только пятьдесят семь…», но потом он отвернулся от картины – для таких по-летнему жарких мечтаний слишком поздно. Но для того, чтоб сбирать осеннюю дань спокойной дружбы, товарищества, наслаждаться благословенным даром ее тихого присутствия – уж, конечно, совсем не поздно.

Он вернулся в отель, где они с Далласом договорились встретиться, и оттуда вместе они прошли по площади Согласия и далее по мосту, что ведет к палате депутатов.

Даллас, не чувствуя того, что