общий колорит продуманным введением синего и белого, Арчер сосредоточил внимание на старом своем истлейкском столе – выбросить его он не позволил – и на стоявшей по-прежнему, у чернильницы, первой его фотографии Мэй.

Вот она: высокая, пышногрудая и гибкая, в излюбленном своем накрахмаленном муслине, в широкополой шляпе – такой она была в саду Испанской миссии среди апельсиновых деревьев, такой он ее видел тогда, такой она и осталась для него, может быть, высившаяся уже не столь высоко, но ни разу и не упавшая в его глазах: щедрая, великодушная, верная, неутомимая и, однако, так начисто лишенная воображения, до такой степени неспособная к росту, развитию, что, когда мир ее юности распался на куски и воссоздал себя вновь, уже перестроенный, она даже не заметила перемены. Ее лучезарная слепота делала доступный ей горизонт видения, ограниченный непосредственно окружавшими ее вещами, неизменным. Из-за этой ее неспособности замечать перемены дети приучились скрывать от нее свои взгляды, как скрывал от нее свои взгляды и Арчер.

С самого начала шла лицемерная, эдакая невинная семейная забава: все притворялись, что они одно целое и думают одинаково – и в этой игре отец и дети безотчетно держались вместе и помогали друг другу. А она так и умерла, думая, что мир – это прекрасное место, где царит любовь и каждое семейство так же гармонично, как ее собственное, и покинула она этот мир безропотно, уверенная, что Ньюленд, как бы там ни было, но сумеет воспитать Далласа в духе тех же устоев и внушить ему те же принципы и предрассудки, на которых строилась жизнь ее родителей и которые сформировали ее саму и что Даллас, в свой черед (когда Ньюленд последует за ней), передаст это драгоценное наследие маленькому Биллу. В Мэри же она была уверена, как в себе самой. Так, выхватив Билла из лап смерти, спасши ему жизнь и ради этого отдав свою, она мирно упокоилась в предназначенном ей месте – в склепе Арчеров на кладбище Святого Марка, там, где уже лежала миссис Арчер, недоступная тревогам века, так пугавшего ее первыми признаками «наклонности», которую ее невестка потом даже и не заметила.

Напротив фотографии Мэй стояла фотография ее дочери Мэри. Мэри Чиверс была такой же высокой и белокурой, как и ее мать, но широкой в талии, плоскогрудой и слегка сутулилась, как и допускали каноны современной моды. Да и как могла бы совершать свои спортивные подвиги Мэри Чиверс, будь у нее, как у Мэй Арчер, талия окружностью в двадцать дюймов, талия, которую так легко было обхватить и затянуть лазурной ленте ее корсета? Разница казалась символической: жизнь матери была узкой, сжатой условностями так же туго, как туго сжимал ее фигуру корсет. Мэри же, чтившая условности не менее матери и не превосходившая ее умом, жизнь вела все-таки более свободную и отличалась бóльшей терпимостью и бóльшей широтой взглядов. Что тоже надо поставить в плюс современным людям.

– Вас вызывает Чикаго!

А-а, это, должно быть, Даллас по междугороднему. Его бюро отправило в Чикаго – обсудить заказанный им проект дворца на озере, который строит молодой богач-миллионер. У заказчика имеются какие-то соображения насчет проекта. На подобные переговоры бюро всегда отправляет Далласа.

– Привет, пап! Ага, Даллас. Слушай, как ты насчет того, чтобы в среду в плаванье отправиться? На «Мавритании». Да, в ближайшую среду отплытие. По средам, как всегда. Наш клиент хочет, чтобы я взглянул на кое-какие сады в Италии, прежде чем нам утверждать проект, и просит меня плыть первым же рейсом. А к первому июня мне надо быть здесь… – Тут речь прервал смешок – веселый, чуть нарочитый. – Так что нам придется пошевеливаться. И знай, мне нужна твоя помощь, будь другом, не отказывайся.

Казалось, Даллас говорит из соседней комнаты: голос звучал так ясно, так естественно, словно сын болтает с ним, развалившись в своем любимом кресле у камина. Это ничуть не удивило бы Арчера. Междугородные телефонные разговоры стали такими же привычными, как электрическое освещение, как пересечение Атлантического океана за пять дней – но вот что показалось ему поистине удивительным, так это смешок сына – какое же все-таки чудо, когда через мили и мили, через леса, реки, горы, прерию, бурлящие жизнью города с их хлопотливыми и равнодушными жителями доносится смешок, способный ясно передать следующее: «Первого числа я во что бы то ни стало должен вернуться, потому что пятого у нас с Фанни Бофорт свадьба».

А голос продолжал:

– Ну что, решил? Нет, сэр, никаких «минуточек»! Ты должен сказать «да» сейчас же. Да почему бы и нет, хотел бы я знать! Можешь назвать хотя бы одну причину отказаться? Нет такой причины, не существует! Это мне известно. Так по рукам, а? Потому что я рассчитываю, что ты позвонишь Кунарду в компанию первым делом, как встанешь, а обратный забронируешь из Марселя, так будет лучше. Знаешь, папа, это ведь в последний раз мы будем вместе в таком составе. О, прекрасно! Я знал, что ты согласишься!

Чикаго дал отбой, и Арчер, поднявшись, стал мерить шагами комнату.

В последний раз в таком составе… мальчик прав… Будут и еще «разы» после его женитьбы, в этом отец уверен – ведь оба, и Даллас и Фанни, очень общительны, и Фанни Бофорт, кто бы чего на сей счет ни предполагал, судя по всему, вряд ли станет мешать их тесной дружбе. И даже наоборот, насколько он успел понять ее характер, она просто и естественно вольется в их союз. И все же перемена есть перемена, и несходство людей всегда скажется, и как бы ни была симпатична ему будущая сноха, воспользоваться последним шансом побыть с сыном наедине весьма заманчиво.

Причин не ухватиться за этот шанс действительно не было, если не считать одной, существенной: путешествовать он отвык. Мэй не любила сдвигаться с места, а если делала это, то лишь из соображений здоровья, например: отвезти детей на море или в горы – других поводов покидать их дом на Тридцать девятой стрит или отведенные им удобные комнаты в особняке Уэлландов в Ньюпорте она не могла себе и представить. После того как Даллас окончил курс, она сочла своим долгом на шесть месяцев пуститься в странствия, и всей семьей они предприняли путешествие по традиционному маршруту, объездив Англию, Швейцарию и Италию. Время их путешествия было ограничено (неизвестно, почему), и Францию они из маршрута исключили.

Арчер помнил, как негодовал Даллас, вынужденный созерцать Монблан вместо Реймса и Шартра. Но Мэри и Билл мечтали полазить по горам и к тому времени уже своротили себе скулы, зевая, когда