обратился к сцене, где среди знакомого антуража из гигантских роз и похожих на перочистки анютиных глазок все та же плотная, крупная блондинка превращалась в жертву домогательств все того же маленького смуглокожего соблазнителя.

От сцены он перевел взгляд туда, где у самого выступа подковообразной ложи между двумя пожилыми дамами сидела Мэй, совсем как в тот давний вечер, когда она сидела между миссис Ловел Мингот и своей вновь прибывшей «иностранной» кузиной. Как и в тот вечер, она была в белом, и Арчер, который раньше не обратил внимания на ее наряд, сейчас узнал иссиня-белый атлас и старинные кружева ее свадебного платья.

В обычаях старозаветного Нью-Йорка было появление женщин в первые год-два замужества в дорогих подвенечных нарядах; его мать, как он знал, тоже хранила в папиросной бумаге свое подвенечное платье в надежде, что Джейни тоже когда-нибудь наденет его, но бедная Джейни уже приближалась к возрасту, когда более уместным сочли бы жемчужно-серый поплин и отсутствие подружек невесты.

Арчер только сейчас осознал, что со времени их возвращения из Европы Мэй крайне редко надевала свое подвенечное платье, и удивление при виде этого платья на ней сейчас заставило его невольно сравнивать внешность ее теперешней с внешностью той юной, полной счастливого предвкушения девушки, какой она была двумя годами ранее.

Хотя Мэй и немного пополнела, что можно было предвидеть из сложения ее девственно-божественной фигуры, но спортивная прямизна стана и детская бесхитростность выражения оставались прежними, и если не считать налета какой-то усталой томности, который он с недавних пор стал в ней замечать, она была точной копией девушки, теребившей в руках букет ландышей в вечер помолвки. Этот факт, казалось, еще больше разбередил в нем жалость: такая невинность трогала, как трогает доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил ее таящуюся под покровом терпеливого спокойствия страстную и беззаветную щедрость. Вспомнил, каким пониманием засветился ее взгляд, когда он умолял ее объявить об их помолвке на балу у Бофортов, вспомнил голос, каким она сказала в саду Испанской миссии: «Я не могу строить свое счастье на обмане… на несправедливости к кому-то», и его охватило безудержное желание сказать ей правду и предоставить себя ее щедрости, просить о свободе, им когда-то отвергнутой.

Ньюленд Арчер был юношей спокойным и сдержанным. Подчинение правилам и дисциплине узкого сообщества стало чуть ли не второй его натурой. Ему было глубоко отвратительно все показное и мелодраматическое, все то, что мистер Вандерлиден бы осудил, а клубная ложа сочла бы дурновкусием. Но ему вдруг стали безразличны и клубная ложа, и мистер Вандерлиден, и все, что издавна окружало его, давая укрыться в теплом убежище привычки. Пройдя полукруглым коридором за зрительным залом, он открыл дверь ложи миссис Вандерлиден, как будто то была дверь в неведомое.

«M’ama!» – выводила в это время свою торжествующую трель Маргарита, и сидевшие в ложе вскинули глаза на Арчера, удивленные его приходом. Войдя, он уже нарушил одно из неукоснительных правил их круга: нельзя входить в ложу во время соло.

Протиснувшись между мистером Вандерлиденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к жене.

– У меня жутко разболелась голова, не говори ничего никому, но пойдем домой, хорошо? – шепнул он.

Мэй ответила ему понимающим взглядом, и он увидел, как она что-то прошептала матери, на что та сочувственно кивнула; затем, пробормотав свое извинение миссис Вандерлиден, она поднялась, как раз в ту минуту, когда Маргарита упала в объятия Фауста.

Помогая ей набросить на плечи выходную, специально для Оперы, накидку, он заметил, как старшие дамы обменялись многозначительными улыбками.

По дороге из театра Мэй застенчиво прикрыла рукой его руку:

– Так жалею, что ты плохо себя чувствуешь. Боюсь, что в конторе тебя опять принялись чересчур загружать работой.

– Нет, дело не в этом. Ничего, если я окошко открою? – смущенно пробормотал он, опуская раму со своей стороны. Он сидел, глядя в окно, и, чувствуя в сидевшей рядом жене дознавателя – молчаливого, настороженного, очень внимательного, – упорно продолжал разглядывать проплывавшие мимо дома. Вылезая из экипажа, жена зацепилась юбкой за подножку и упала прямо на него.

– Ты не ушиблась? – спросил он, рукой помогая ей удержать равновесие.

– Нет, но мое бедное платье… видишь? Порвала! – воскликнула она, и, подобрав запачканную юбку, последовала за ним вверх по лестнице в холл. Слуги не ожидали их так рано, и лишь на верхней площадке слабо мерцал газовый фонарь.

Арчер поднялся, зажег свет, поднес спичку к газовым рожкам по обе стороны камина в библиотеке. Шторы были опущены, и теплое дружелюбие комнаты поразило его – так посланного с трудным и неприятным поручением в чужое для него место может вдруг поразить появление там знакомого лица.

Он заметил, что жена очень бледная, и спросил, не налить ли ей бренди.

– О нет! – моментально покраснев, воскликнула она и сбросила накидку. – А может быть, тебе лучше сразу лечь? – добавила она, увидев, что он открыл стоявшую на столе серебряную папиросницу и, вынув папиросу, собирается закурить.

Арчер бросил папиросу и направился к своему обычному месту у камина.

– Нет, голова болит не до такой степени. – Он помолчал. – А потом, есть кое-что, что я хочу тебе сказать. Это важно. Откладывать нельзя.

Она уже опустилась в кресло, но когда он заговорил, вскинула голову.

– Да, дорогой? – отозвалась она так спокойно и мягко, что ему оставалось только удивиться отсутствию у нее удивления на эту его преамбулу.

– Мэй… – начал он, стоя в нескольких шагах от ее кресла и глядя на нее так, будто ничтожное расстояние между ними было пропастью, через которую нельзя перекинуть мост. Его голос прорезал уютную тишину, разнесясь необычайно гулко, и он повторил: – Есть кое-что, что я должен тебе сказать… Оно касается меня…

Она молчала, сидела совершенно неподвижно, даже ресницы не подрагивали. Лицо ее, все еще очень бледное, сохраняло удивительно спокойное, невозмутимое выражение, казалось, питаемое каким-то сокровенным внутренним источником.

Арчер не давал воли бушевавшим в нем и готовым сорваться с языка банальным самобичеваниям. Он твердо решил изложить голую суть дела, избегая бессмыслицы как взаимных упреков, так и оправданий.

– …и мадам Оленска, – докончил он.

Едва услышав имя кузины, жена подняла руку, словно делая ему знак замолчать.

– О, почему об Эллен нам понадобилось говорить так срочно непременно сегодня вечером? – спросила она, выпятив губы в легкой гримаске нетерпения и досады.

– Потому что мне следовало сказать это раньше.

Ее лицо не изменило спокойного выражения.

– Что, это действительно так важно, дорогой? Я знаю, что бывала к ней порой несправедлива – возможно, как и все мы. Несомненно, ты понимал ее лучше всех других: ты всегда относился к ней по-доброму. Но какое это имеет значение теперь, если все кончено?

Арчер глядел на нее оторопело, ничего не понимая.

– Все кончено? Ты это