Я поднялась с лавки и побежала по проходу вагона. Я бежала от Макса ради него, я спасала его от себя.

– Кира! – догнал он меня, вжимая спиной к обшитой рекламными плакатами стенке. – Останься!

– Отпусти!

Что я имела в виду: отпустить меня сейчас из его объятий или освободиться от притяжения наших душ?

– Я никогда тебя не отпущу, Кира! Этого не будет!

– Я не люблю тебя! – выдохнула я, а потом и закричала: – Не люблю! И никогда не полюблю! Оставь меня в покое! Просто уйди! Исчезни… и никогда не возвращайся!..

– Оставить?..

– ДА!!! Да! Да! Оставь меня, отвали! – отталкивала я его, пробуя вырваться из ледяной хватки, пробуя выбраться из лабиринта, где не будет второго склепа для Максима Воронцова.

Я не поднимала на него глаза, я кричала сквозь слезы, благодаря их, что защищают меня от резкости изображения его лица, ставшего сейчас пятном и бликом.

Максим успокаивающе коснулся моего виска губами, как умел делать только он, прикосновением крыла бабочки, я тут же перестала истерить и метаться.

– Я сделаю, как ты просишь, Кирыч. Пока не найду ответ, как сделать тебя счастливой. Как избавить тебя от Аллы.

– А если ты не найдешь ответ даже за двадцать два года? – не верила я, что произношу эти слова вслух.

– Значит, найду за двадцать два года, двадцать два дня, двадцать два часа и двадцать две секунды.

Сквозь рыдания из меня вырвалось подобие улыбки, той гремучей смеси отчаяния, тоски, надежды и прощения. Прощания с мечтой, что исполнится не у тебя, но у того, кого ты любишь.

– Держись, – прошептал он, и я услышала визг тормозов рычага стоп-крана, когда он дернул его.

Меня вжало в стену, и губы Максима впились поцелуем, давящим на меня всеми пятью вагонами поезда, что находились в экстренном торможении двадцать две секунды. Двадцать две секунды растворяли меня, вдавливая в Максима.

Если бы мы были газом или жидкостью, мы бы смешались в единую молекулу, но мы были двумя масляными пятнами в лампе-ночнике: он белым, а я черным, а два пятна не могли смешаться, они могли только распадаться на более мелкие капли, запертые внутри одной и той же лампы.

Поцелуй Максима весил десять тонн и длился, пока составы локомотива приходили к полной остановке, что заняло двадцать две секунды.

Двадцать две секунды длился поцелуй, резко оборвав который Максим выдохнул, отрываясь от меня.

Он не обернулся и ничего не сказал, разжал двери поезда и спрыгнул на рельсы соседних путей.

Что-то жесткое мешало мне возле щеки. Пошевелив языком, я вытащила изо рта кусочек сломанного зуба, чувствуя, что на переднем резце не хватает уголка.

Если я думала, что за последние двадцать четыре часа перевыполнила норму эмоциональной нестабильности на пять лет вперед, я ошиблась.

МАКСИМально ошиблась.

Очередное потрясение ждало меня все это время внутри рюкзака, внутри самой безобидной вещи, какую я могла вообразить… пока искала бумажные салфетки, уже не в силах растирать сопли и слезы по лицу, на пол выпал учебник «Психология криминалиста. Первый курс» и закладка, оставленная в нем Камилем.

Это была его книга. Та самая, которую он сунул мне в руку, убеждая, что мое место в бюро.

Закладкой оказалась фотография.

Портретный снимок, упавший лицевой стороной на грязный пол. Подняв его, вытерев и перевернув, я окоченела в сто пятисотый раз за день. Еще немного, и мной пора будет украсить ледяной мост Аллы, что вел к вазе с отравленной токсином пшеницей.

Все, что я могла сказать, точнее, прошептать, звучало так:

– Боже… боже, как это красиво… Алла, как же это красиво…

Я сжала фотографию в кулаке, и из меня вырвались вопль и визг, сто тысяч децибел, от которых порвались струны-провода за окнами поезда.

На крик прибежал напуганный машинист.

– Скоро тронемся! Не бойтесь!

Да, я тронулась разом по всем существующим рельсам нормальности.

И почему-то я была… счастлива.

* * *

– Куда вам? – спросил таксист. – Я такого адреса в навигаторе не вижу. Нет такого дома на Осенней.

– Везите к тому, который рядом.

Кажется, это были первые произнесенные мной вслух слова за последние два дня, поэтому голос прозвучал низко и хрипло.

– Простыли? – сочувствующе покачал головой шофер. – На севере побывали? Одеты вы, как после Северного полюса, в пуховик, а на дворе июнь! Хотя вон, в селе каком-то на другом конце планеты выпал снег. Завалило целый лагерь. То ли фестиваль там был какой-то, как «Бернинг Мэн»! Слыхали?

– Айс Мэн, – придумала я.

– А! Ясно! Говорят, небо с ума посходило. Какой-то взрыв на солнце случился, красота, конечно, но радиация ж. Полярное, чтоб его, сияние… алое, красное – глаз не оторвать! А потом снежище повалил! До сих пор не откопать машины, дома. Чудом никто не пострадал.

– Остановите здесь, – попросила я.

– Так еще километра два.

– Прогуляюсь.

Мне не хотелось прогуливаться, но я увидела сквозь стекло машины кафешку, а все, что мне было необходимо, – максимально крепкий кофе. То есть… очень крепкий…

Сколько еще раз за будущие двадцать два года (метафорические) я не смогу произнести слово «максимальный»?

– Латте, пожалуйста, на банановом молоке с апельсиновым сиропом.

– Момент!

– И эспрессо туда влейте еще. Два… Нет, лучше четыре.

– Как скажете, – удивилась бариста, но приготовила все точно так, как я попросила.

Присев за высоким столиком, я смотрела на посетителей. Едят круассаны, пьют смузи, откусывают от бейглов, жуют эклеры. Я смотрела на них и думала, кому из них понадобится «карта к спасению»?

Завязав куртку вокруг талии, я шла по тридцатиградусной июньской жаре в оленьих унтах, горнолыжных штанах и пила обжигающий кофе.

Таксист оказался прав. Дома номер 3/15 не было, но был дом 15/3. Набрав номер квартиры на домофоне, я ждала минуты две.

– Да?

– Это Кира.

На этаже мне в ноги тут же шмыгнула Геката и заскребла лапками, чтобы я взяла ее на руки. Сюда ее отвез Камиль перед нашей «командировкой», а я раньше никогда не была дома у Воеводина.

– Здравствуй, проходи, – открыл дверь он, одетый в мягкий домашний костюм серого цвета.

– Сколько времени? – спросила я.

– Восемь утра.

– Нужно поговорить.

– Знаю. Думал, встречу тебя в бюро.

– У меня нет пропуска.

– Держи, – протянул он пластиковую карточку, выудив ее из конфетницы.

– У меня в такой китайские печеньки лежат и справки с анализами ДНК.

Уютный круглый стол с длинной скатертью. С одного края самовар, обвешанный баранками и бубликами на канатных вязанках. Заварник под хохлому пыхтел горячим паром.

– Завтракай, Кира. Вот йогурты, вот бутерброды. И вот еще, выпей-ка вот