Шрифт:
Закладка:
– Это то, что я думаю? – шепчет Иден, когда и до меня наконец доходит, что это за зал.
– Это королевская усыпальница, – говорит Джексон. – Сюда приносят членов королевских династий, когда они умирают. Или когда приходит время для нашего Сошествия.
– Сошествия? – спрашивает Иден. – Что это значит?
Джексон мнется.
– Все вампиры с рождения наделены физической силой, проворством, а также несколькими другими способностями. Но члены королевской семьи – и только они – в течение первой половины своей жизни владеют еще одной силой.
– Это очень большая сила, – уточняет Хадсон. – В зависимости от… – Он замолкает и с внезапным интересом начинает разглядывать гробницу, у которой мы стоим.
– В зависимости от чего? – спрашиваю я. Затем, прежде чем он успевает ответить, я поворачиваюсь к Джексону. – Значит, именно поэтому у тебя и есть твой телекинез? А ты, – я опять поворачиваюсь к Хадсону, – можешь силой мысли обращать предметы в пыль?
– Не забывай о его даре убеждения, – добавляет Иден.
– Поверь мне, я не забыла, – отвечаю я. – Но как такое могло случиться? Как вышло, что Джексон получил один дар, а Хадсон два?
На этот раз Хадсон не отвечает. Вместо этого он поворачивается и стремительно идет к противоположному концу усыпальницы.
Секунду Джексон смотрит ему вслед, затем со вздохом поворачивается ко мне. Теперь уже все мои инстинкты обострены. В этой истории есть нечто, о чем братья Вега умолчали.
Что-то темное.
Что-то такое, о чем Хадсон не хочет говорить.
Значит, мне надо это выяснить. Если это настолько вывело Хадсона из равновесия, я однозначно должна узнать, что это такое.
Обернувшись и увидев, что я не собираюсь следовать за ним, пока он не объяснит мне что к чему, он запускает руку в свои густые волосы, ерошит их и, вздохнув, возвращается ко мне.
– Это не такой уж большой секрет, Грейс, – говорит он наконец. – В детстве нам дают выпить крови, смешанной со специальным эликсиром, состоящим наполовину из сонного зелья, наполовину из снадобья, которым, как мы теперь знаем, нас снабжает Кровопускательница. После этого нас запирают в наших гробницах на срок от пятидесяти до ста лет.
– Погодите. – Иден смотрит на них, вытаращив глаза. – Вас запирают в каменной гробнице на сто лет?
– Да. Отсюда и пошли все эти легенды о вампирах в гробах, – отвечает Джексон, и видно, что все это ему не по вкусу.
– Это можно понять, хотя это и дико, – говорю я, ужаснувшись тому, что Хадсону и Джексону пришлось сто лет пролежать в каменных гробах. – Но мне не все ясно. Вас что, просто укладывают в гробницы на сто лет, и за все это время вы ни разу не просыпаетесь?
– Нет, раз в месяц тебя будят, – объясняет Хадсон. – Тебя на день или два выпускают, осматривают, чтобы проверить, развивается ли твой дар, затем снова поят тебя зельем и опять укладывают в гробницу.
– Нет, – говорит Джексон, и в голосе его звучит ужас. – Это работает не так. Тебя усыпляют на год, а затем будят и выпускают на неделю.
– А что, так лучше? – интересуется Иден.
– Да, лучше, потому что, чем чаще ты пьешь этот эликсир, тем скорее он перестает усыплять тебя. – Джексон смотрит на своего брата, и у него делается ошеломленный вид. – Поэтому-то срок и колеблется. Одни вампиры проводят в гробницах пятьдесят лет, другие сто. Это прекращается, когда сонное зелье перестает работать.
– Во всяком случае, так должно быть, – добавляет он, пристально глядя на Хадсона.
Тот пожимает плечами.
– Это не так уж важно.
– Это чертовски важно, если тебя будили двенадцать раз в год, – не соглашается Джексон. – Сонное зелье должно было перестать действовать где-то между четвертым и десятым годами.
Хадсон ничего не говорит, и это в тысячу раз хуже. Мое сердце колотится невероятно быстро, пустой желудок сводит спазмом. Если то, что говорит Джексон, правда…
– Хадсон? – наконец спрашиваю я, когда убеждаюсь, что мой голос звучит ровно. – Это правда? Сонное зелье действительно перестало действовать на тебя до того, как тебя выпустили на волю?
– Все нормально, – пытается он успокоить меня. – У меня всегда было богатое воображение, и я умел себя занять.
– Ничего это не нормально, – рявкает Джексон. – Все знают, что тебя продержали в гробнице сто двадцать лет. Это же… – Он замолкает и мотает головой, будто не может заставить себя произнести эти слова.
Но ему не надо их произносить. Я и сама умею считать в уме, и дело обстоит еще хуже, чем я думала.
Хадсону пришлось провести более ста лет в темной каменной гробнице – и все это время он не спал.
Я обхватываю себя руками, и мне в голову приходит еще более ужасная мысль – возможно, провести сто лет в гробнице было не так ужасно, как то, что раз в месяц его выпускали оттуда, показывали ему свет, которого он был лишен, показывали мир, о котором он тосковал, а затем опять запирали в холодном темном аду.
У меня щемит сердце, когда я осознаю, насколько далеко зашел Сайрус, мучая его, и мне приходится напрячь все силы, чтобы не дать себе провалиться в паническую атаку прямо здесь, в этой усыпальнице, священной для Хадсона и Джексона.
И это еще до того, как Хадсон пожимает плечами и говорит:
– Что ж, мне в общем не с руки жаловаться, если в результате я получил два отпадных дара.
Да, думаю я, пока мы идем к двери, виднеющейся на другом конце зала. Два отпадных дара, от которых ему не терпится избавиться. От этой мысли у меня сжимается сердце. Я думаю о его берлоге, наполненной пространством и светом, которых он был лишен сто лет, и, прикрыв рот рукой, вскрикиваю.
– Эй. – Хадсон обнимает меня, прижимает к себе, и его тепло изгоняет холод из моих жил. – У множества людей по всему миру дерьмовая жизнь, Грейс. По крайней мере у меня есть ты.
Я обнимаю его в ответ, обнимаю этого парня, который никому не позволил сломать себя, и восхищаюсь силой его духа.
– Ваше высочество, нам надо идти, – говорит Дариус, и мы поворачиваемся, чтобы последовать за ним, но в нескольких футах от выхода он вдруг останавливается как вкопанный и быстро прижимает руки к горлу.
– Дариус? – Винченцо бросается к нему. – В чем де…
Он замолкает на
