28 августа 1706 г. состоялся еще один именной указ Петра I, который не вошел в Полное собрание законов и ранее не был известен исследователям. Этим указом царь отменил положение указа 1705 г., касающееся крестьян:

Великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец указал по имянному своему, великого государя, указу дворцовых, и патриарших, архиерейских, и монастырских, и церковных, и помещиковых, и вотчинниковых крестьян з бородами в грацких воротех пропускать и пошлин с них не имать[813].

Уже 2 сентября 1706 г. указ был дан Посольскому приказу, который сообщил его в приказы, а оттуда он вскоре был разослан по подчиненным городам[814]. Нельзя сомневаться в том, что его появление было вызвано массовым недовольством применением насилия при реализации указа о брадобритии. Выше мы из одного дела Преображенского приказа видели, как в первой половине 1705 г. у приходивших в Москву костромских крестьян, которые не могли заплатить деньги за проход через городские ворота, бороды сбривались насильно (см. п. 28 в этой книге). Подобные действия, которые наверняка имели место и в других городах, не могли не вызвать недовольства. Указ Петра от 28 августа 1706 г. свидетельствует о том, что царь и его приближенные после Астраханского восстания осознали необходимость принять меры к тому, чтобы снять опасное напряжение. Можно также предположить, что к этому времени царь осознал финансовую несостоятельность указа о бородовой пошлине.

Так, по мере реализации указа 1705 г., сталкиваясь с различными формами сопротивления со стороны российских подданных, правительство Петра I пришло к отказу от намерения распространить брадобритие во всех регионах России по одной схеме. Сущность новой стратегии выражена в словах царя в ответ на процитированное выше письмо А. А. Курбатова от 12 февраля 1713 г., в котором последний сообщал государю о неисполнении в Архангелогородской губернии указа о брадобритии при потворстве местных администраторов. 28 апреля 1706 г. Петр ответил Курбатову: «Что пишете о людех Арханьел[ской] губернии, что оные носят старинное платье и бород не бреют, и то исправляйте исподволь»[815].

Таким образом, отказавшись от идеи сделать бороду важным источником пополнения казны, царь остался верен намерению преобразовать внешний облик своих подданных, но способы «исправления» должны были выбирать местные начальники, сообразуя их с местными особенностями. Не случайно за период с 1706 по 1721 г. не было издано ни одного указа о запрещении брадоношения, который, как в 1705 г., относился бы ко всему населению Московского государства. Зато иногда появлялись указы, относящиеся к некоторым городам. Так, известен указ от 23 февраля 1707 г., подтверждающий необходимость ношения западноевропейского платья и бритья бороды жителями Нижнего Новгорода[816]. В 1712–1713 гг. повторный указ о брадобритии был получен в Галиче (его реализацию наблюдал шведский пленный Карл Роланд[817]). 17 декабря 1713‐го был издан, а через год повторен строгий запрет на ношение бороды жителями Санкт-Петербурга[818]. В начале 1714 г. такой же указ был опубликован в Великом Новгороде[819].

Сложилась такая ситуация, в которой купцы, привыкшие к лояльному отношению к бороде в своих родных местах, подвергались преследованиям в других городах. Так, 1 октября 1706 г. в Ростове был сразу схвачен прибывший туда для торговых дел «в русском платье и з бородою» ярославский купец Егор Данилов сын Маслов[820]. Но одновременно с этим большое количество бородачей без специальных знаков можно было встретить в самой Москве. Это отчетливо вырисовывается при анализе уникального источника – описания чуда, совершенного Максимом Греком, пришедшим на помощь московским бородачам в 1720 г.

Это описание известно в одном-единственном списке в сборнике, содержащем между прочим некоторые творения Максима Грека, его Житие, а также собрание чудес, совершенных им после смерти[821]. Чудо 1720 г. является последним в этом собрании, причем в качестве главного героя рассказа выступает его составитель – сторож московского Благовещенского собора и торговец Седельного ряда Симеон Федорович Моховиков[822]. По сути этот текст – автобиографическая зарисовка.

События рассказа Моховикова, относящиеся к ноябрю – декабрю 1720 г., начинаются с того, что полномочия ведать «указ о брадобритии» были переданы из Приказа земских дел в Московскую ратушу[823]. В Ратуше ответственным за это направление стал старший подьячий Михаил Морсочников[824], который быстро выяснил, что указ о бородовой пошлине 1705 г. в Москве практически не исполнялся: по переданным из Приказа земских дел документам, в столице числились всего 38 человек, которые платили годовую пошлину, в то время как ежедневно в московских рядах можно увидеть сотни торговцев, носящих бороду, но не имеющих знаков. Морсочников задумал активизировать данное направление, навел справки и, видимо, составил список москвичей, носящих бороду незаконно. В этот список попал и Симеон Моховиков, которому вскоре обо всем стало известно следующим образом.

На званом обеде у одного стольника собрались бояре, дьяки и старшие подьячие. Они ели, пили, веселились, а потом стали вести деловые разговоры о том, «кто великому государю многие притяжание принесоша». Между этими разговорами ратушский старший подьячий Михаил Морсочников поделился своими наблюдениями: «Прислаша мне по указу великого государя книги из Земского приказу о брадах, и в тех книгах несть боле записаны 38 брад московскаго народа, а аз знаю в Москве в рядех и крыющася в домех своих многих людей нарочитых с брадами ходят боле 500». Подьячий привел даже конкретные примеры, назвав в том числе и Моховикова, а затем заявил о намерении заставить их платить пошлину, даже если по отношению к ним придется применить силу. Он якобы говорил про самого Моховикова: «Обрею браду ему, Симеону Федорову, но и сего мало ему будет, но и щипками выщиплю». На обеде прилучились быть между прочим и некоторые московские купцы, которые быстро распространили тревожную новость. Услышав ее, Моховиков перепугался: «Аз не могох состояти на ногах своих в лавке своей, и поткнушася от печали своея, и поиде от лавки моея <…> в дом свой с великою печалию, и раздробишася вся уды моя, и в недоумении бысть». Когда Симеон в таких грустных мыслях добрел до своего дома, он обратил взор на висевший над крыльцом образ Максима Грека, написанный на «александрийском листе». Тогда он обратился к святому со словами горячей молитвы:

О великий святый и во преподобных отец наш и учитель