году к двум августами были добавлены два цезаря, в результате чего система управления империей разрослась до «тетрархии». С эпохой Диоклетиана связывается окончательное установление в Римской империи абсолютной монархии, когда император перестал быть первым среди сенаторов (princeps) и окончательно превратился в государя (dominus). Упрочению империи способствовало и новое развитие императорского культа. Домициан и Максимиан восхвалялись как сыновья Юпитера и Геракла, пользующиеся их особым покровительством. По мнению С. Уильямса, «хотя теология Юпитера и Геракла была римской по происхождению, новый имперский стиль больше напоминал восточную эллинистическую или даже фараонову концепцию монархии <…> В огромном дворце в Никомедии трон и личность Диоклетиана тщательно скрывались от обычного публичного пространства – и с помощью архитектуры, и с помощью установленного порядка ритуала – единственного способа, которым профанный мир мог связываться с сакральным. Делегации, например, церемониально проводились через длинные, пространные мраморные залы последовательным рядом служителей жрецов <…> до внутренней «святая святых». Там на троне восседал безучастный источник всей земной власти, Господин Мира в короне из солнечных лучей, облаченный в пурпур и золото <…> Для такой квази-божественной личности подобающим жестом было уже не приветствие (салют), а adoratio, проскинесис <…> Быть одним из круга admissionales, которые регулярно появляются в этом сакральном присутствии, само по себе было почестью и своего рода высоким служением. Исполняя его, эти люди преклоняли колени и целовали край мантии императора <…> Таким же образом, когда великий император показывал себя народу или обращался к войску, это автоматически становилось праздником, епифанией, в которой божественный монарх сообщал благодать просто своим присутствием»[454].

Начиная со времен первого христианского императора Константина начинается постепенное падение императорского культа. Нам известна надпись Константина, в которой он, в ответ на просьбу жителей италийского города Гиспеллума посвятить храм Константину и его сыновьям, дал такое разрешением, запретив, однако, приносить им жертвы. Конец императорского культа произошел только после окончательного запрета всех языческих культов при императоре Феодосии I, хотя римские императоры продолжали после смерти провозглашаться «божественными» (divus) вплоть до конца V – начала VI века.

Стоит ли считать следствием исчезновения языческого императорского культа некоторую десакрализацию политической власти, уменьшение меры божественности, приписываемой личности императора? Думается, что такой подход был бы не совсем оправданным. Почитание императоров в языческую эпоху осуществлялось политеистами, для которых грань между людьми и богами была не столь принципиальна, как для монотеистов: существование множества богов и обожествленных героев фундаментально размывало эту грань. Почитание императоров было почестью, которая означала лояльность подданных, восхищение их могуществом или благодарность за услуги, оказанные тем или иным людям или сообществам. Для монотеиста признание императора Богом и его религиозное почитание было, разумеется, невозможным. Однако монотеистические системы предлагали другую, более привлекательную опцию – император становился не просто одним из многих богов в языческом смысле, а наместником Бога на земле, единственным земным представителем единственного Бога. Таким образом, сакральность императора становилась не относительной сакральностью одного из многих, а абсолютной сакральностью, по своей природе и идеологии подобной сакральности древних ассирийских и персидских царей.

Создателем идеологии новой христианской империи стал церковный историк Евсевий Кесарийский (263–340). Его «Жизнь Константина» представляет собой панегирик императору, который рисуется как «внешний епископ» Церкви. В своей речи, посвященной тридцатилетию воцарения Константина, Евсевий «проводит параллель между Божественным Словом – Логосом – как архетипом и Константином как образом Логоса: так, на одном уровне Логос приготовил Царство Небесное для Отца, и на более низком уровне Константин ведет всех людей на земле к Логосу. Христианский император, в отличие от его языческих предшественников, не может сам быть богом, но он может быть определен как вице-регент Бога на земле, его друг и образ Логоса как посредника между Богом и творением. Так, правление истинного императора является отражением небесного Царства Божьего»[455]. Как видно, в данном случае Евсевий прямо воспроизводит идеи эллинистических философов-неопифагорейцев, первоначально служившие обоснованием господства эллинистических царей, а теперь оказавшиеся еще более уместными для создания идеологии христианской Империи[456].

Аналогичным образом, многие формы почитания императора, установившиеся при Диоклетиане, продолжали существовать и в христианской Римской империи. Как отмечает М.Л. Варминд, «продолжение императорского культа в христианском римском государстве может быть засвидетельствовано тем фактом, что изображения императора сохранили свою святость и продолжали оставаться объектом почитания и поклонения. Знамения, происходившие с императорскими статуями, описания которых мы в большом количестве находим у дохристианских писателей, например, Светония, теперь рассматриваются как выражение божественной воли. Более того, оппоненты Юлиана Отступника жаловались, что Юлиан повелел размещать его изображение среди нехристианских богов, так что люди, почтительно почитавшие изображение императора, ненамеренно воздавали честь богам. К этому времени то, что образ императора необходимо чтить, больше не ставилось под сомнение»[457]. Во времена императора Юстиниана (483–565) происходит окончательное формирование христианской имперской идеологии. По мнению Юстиниана, создателя получившего общеевропейскую известность «Кодекса Юстиниана», «Бог подчинил императору самые законы, посылая его людям как одушевленный закон» (Новеллы Юстиниана 105, 2, 4). Юстиниан еще более усложнил дворцовый церемониал, стремясь дополнительно возвысить статус императора. С Митчелл отмечает, что «Прокопий едко критикует Юстиниана и Феодору за то, что они требовали от членов Сената исполнять крайние и унизительные формы проскинесиса, соответствующие поведению рабов перед своими хозяевами. Идеология подобного деспотизма, отражающая аналогичные практики современного Сасанидского двора, состояла в том, что все человечество должно унизиться перед всемогущей и практически божественной властью императора»[458].

Со времен Юстина II (520–578) византийский император начинает именоваться imperator ex Deo («император от Бога»); «реальным воплощением этого принципа становится двухместный византийский императорский трон, одно из мест которого предназначено для осязаемого в проскинезе Царя земного, другое – для умозрительного Царя Небесного»[459]. Византийское искусство и придворный церемониал отчетливо указывают на то, что постепенно сформировалось устойчивое соотнесение императора с Иисусом Христом. Так, «иконография Иисуса Христа как Пантократора в Византии была первообразом для императорской системы изображений»[460] – практически все связанные с Христом Пантократором иконописные сюжеты имели параллели в изображениях византийских императоров. В богослужениях Страстной недели император служил живым изображением Христа – в канун Вербного воскресенья он изображал въезд Христа в Иерусалим, а в страстной четверг омывал ноги беднякам в воспоминание об омовении ног апостолам[461]. Д. Ангелов резюмирует сущность византийской имперской идеи таким образом: «Центральным идеологическим принципом всех имперских речей была божественность императора. Прилагательное “божественный” и добродетель “божественности” постоянно приписываются императору <…> Император описывался как подражатель Бога и Христа – не только в придворных речах, но в преамбулах к канцелярским документам, которые представляли щедрость императора как