уходил гулять, и Руди в поисках его прибегал в нашу квартиру. Рудольф слишком многого хотел от Эрика. Он всегда от него чего-то требовал, а Эрик говорил: «Я могу ему дать только то, что у меня есть, и потом чувствую, что из меня все соки выпиты».

Вскоре Брун начал склоняться к убеждению, что Нуреев хотел от него большего, чем он мог дать. Характер у Эрика тоже не был золотым. Близкие друзья знали его как доброго, великодушного человека с прекрасным чувством юмора, способного шутить с невозмутимым лицом. Но, по рассказу одного из приятелей Бруна, он мог «мгновенно преобразиться и сделаться невероятно холодным и враждебным», если чувствовал, что кто-то подбирается к нему слишком близко. Эта темная сторона его натуры проявлялась, когда он напивался, а в 60-е годы это случалось с тревожной частотой. По свидетельству Виолетт Верди, «Эрик скрывал свое пристрастие к алкоголю, немилосердно отравлявшее ему жизнь. Ему была присуща некоторая жестокость, и, выпив, он становился очень саркастичным и мог легко обидеть или оскорбить другого человека».

Расстроенный постоянными слухами о попытках Рудольфа его подсидеть, Брун однажды обвинил его в том, что он приехал из России только ради того, чтобы его «погубить». Он понимал, что бросил в лицо друга «ужасные слова», но что-то внутри него подстрекало Эрика их высказать. «Рудик так расстроился, что даже расплакался. “Откуда в тебе эта злость?” – спросил он», – вспоминал тот случай позднее сам Брун. Да, порою он бывал жестоким. Но он мог быть также необыкновенно щедрым; многие танцовщики своей карьерой были обязаны его руководству, да и Нуреев всегда признавал его помощь.

Приближались репетиции Рудольфа с Фредериком Аштоном, и в середине октября, когда Арова и Брун отправились в Лондон выступать с труппой Долина, Нуреев поехал с ними. Посмотреть на болгарскую танцовщицу и «датского принца» на сцене «Ипподрома» в Голдерс-Грине пришла Нинетт де Валуа. Танец Бруна настолько захватил ирландку, что она пригласила его танцевать в своей труппе в качестве гостевого артиста в следующем весеннем сезоне[161].

Рудольф тем временем с головой погрузился в репетиции с Аштоном. Фонтейн только изумлялась его неослабному усердию: «Он совсем себя не щадит!» Марго наблюдала за их первыми репетициями и потом подробно описала свои впечатления: «Он был отчаянно серьезным, нервным, напряженным и вкладывал в каждое па все свои силы, пока почти не валился с ног от усталости. Время от времени он останавливался, чтобы стянуть с ног гетры перед исполнением очень сложного па; выполнив его, он опять останавливался, выдыхал резко и с усилием, со звуком, похожим на горловой «Хо!». И вновь в ход шло шерстяное трико. После нескольких па он менял туфли и снова натягивал поверх трико гетры. И так продолжалось часа два. Он работал, как паровая машина». Фонтейн еще не знала о его огромных резервах прочности и внутренней потребности проверять себя на эту прочность.

И Рудольф, и Аштон были одинаково напряжены: Аштон – из-за работы с танцовщиком, о котором больше всех говорили в том сезоне; Нуреев – из-за необходимости доказать, что он был не просто беглецом из России. Требовательный хореограф со спокойными манерами и завораживавшим обаянием чудака, благовоспитанный Аштон славился своими сентиментальными, психологическими, а порой и комическими постановками в духе «правильной» классики. Он родился в Эквадоре в семье британского бизнесмена и уже в детстве «заболел» балетом, увидев в Перу танец Павловой. Но его постоянной музой стала Фонтейн, на которую он ориентировался при создании хореографии почти тридцати балетов. «В ней, – писал Арнольд Хаскелл, – Аштон, несомненно, нашел балерину, способную пробудить и раскрыть самые глубокие аспекты его искусства». Встретившись с Рудольфом, Аштон внезапно почувствовал себя «распорядителем манежа, пытающимся разгадать, выполнит ли этот красивый зверь его трюки или растерзает его в процессе». Именно высвобожденную силу Нуреева Аштон вознамерился продемонстрировать в новом соло, и эта идея пришла ему в голову на их первой репетиции.

Дирижеру Королевского балета Джону Ланчбери Нуреев показался «нервозным, серьезным и недружелюбным». Но еще больше его ошеломило, что этот «юноша сказочного вида с забавным ртом» выбрал для своего лондонского дебюта «Трагическую поэму» Скрябина. Сделав балетную оркестровку, Ланчбери подивился еще сильнее – чрезвычайно удачному выбору музыки: «Абсолютно верной по длительности, невероятно танцевальной и русской до последней ноты».

Аштон был не из тех, кто обсуждал идеи при разработке хореографии. И только после того, как пианист труппы сыграл несколько аккордов, он обратился к Ланчбери: «Вот здесь поднимется занавес». Пока пианист вновь и вновь повторял вступительные аккорды, Аштон пристально смотрел на Нуреева, вслушиваясь в музыку и стараясь понять, что она предлагала. А потом вдруг резко повернулся к танцовщику Майклу Сомсу и попросил принести плащ, в котором на репетициях его граф Альберт являлся на могилу Жизели в «призрачном» втором акте балета. Высокий, мужественный и вспыльчивый Сомс, долгое время бывший партнером Фонтейн, в том самом году лишился большинства ведущих ролей, после того как Валуа прозрачно намекнула, что ему пора уйти со сцены. Но Аштон настолько доверял ему в классе, что Сомс вскоре стал репетитором труппы, разучивая с артистами роли и обеспечивая должный уровень исполнения.

Когда Сомс вернулся, Аштон попросил Нуреева надеть плащ и уйти в дальний конец студии. «Когда я скажу “вперед”, бегите ко мне», – сказал он. Нуреев побежал к Аштону. «Нет, нет, нет, – остановил его хореограф. – Я хочу, чтобы вы помчались ко мне так быстро, как только можете, прямо к переднему краю сцены, как будто собираетесь упасть в оркестровую яму».

Плащ Нуреева взвился, словно парус, надутый ветром. И Аштон удовлетворенно поджал губы: он нашел искомый выход артиста на сцену.

Глава 14

«В сущности я романтический танцовщик»

26 октября, за неделю до гала-представления, Фонтейн устроила в своем доме прием, чтобы представить Нуреева британской прессе. Прима-балерина Королевского балета пользовалась такой любовью, что ей удалось убедить всех собравшихся не задавать Рудольфу «политических» вопросов (удивительное дело, учитывая информационный резонанс публикаций, трактующих его прежде всего как «русского перебежчика»). «Он – мой гость, – заявила Фонтейн, подразумевая, что этого достаточно для такого запрета. – И я уверена, что вы будете с ним корректны и доброжелательны, чтобы он ощущал себя в нашей стране как дома». Но слухи о том, будто Нуреев стал задумываться о возвращении в Россию, уже бродили. И вопрос об этом неизбежно прозвучал. Рудольф эффектно обратил свой ограниченный английский себе на пользу. «Я здесь», – сказал он и улыбнулся. Пресса была очарована, и тема больше не поднималась.