В Париж танцовщики ехали на поезде. И всякий раз, когда они пересекали границу, Рудольф заметно бледнел, объятый ужасом от мыслей о том, что его схватят и переправят обратно в Россию. Все ли документы у него есть? Правильно ли они оформлены? – без конца донимал он Бруна, и никакие заверения друга Рудольфа не успокаивали.

Арова встретила их на Северном вокзале. Она мгновенно узнала спутника Бруна. Но не поняла, почему тот при знакомстве метнул на нее злобный взгляд. «Ты напомнила ему Марию», – пояснил ей позже Эрик, рассказав об их недавнем треугольнике. Арова, с каштановыми волосами, большим ртом и огромными, выразительными глазами «с тлеющим пламенем во взгляде» (по описанию Бруна), действительно внешне напоминала Толчиф[160]. Впрочем, этим их сходство исчерпывалось, по крайней мере, по мнению Эрика. «Это совершенно другой человек», – убеждал он Рудольфа. И все же Нуреев оставил настороженность в общении с Аровой только тогда, когда удостоверился, что та не имела видов на Бруна. «Судя по тому, что они рассказывали, история с Марией закончилась плохо, – вспоминала Арова. – Рудольф считал, что она ввела его в заблуждение о своих отношениях с Эриком. «Она не сказала мне правды», – твердил он. Конечно, после встречи с Эриком Рудольфу уже было не до Марии».

Урожденную болгарку, Арову сближали с Рудольфом не только привязанность к Бруну, но и татарские корни, общий язык и абсолютная самодостаточность. Импульс ее карьере задал легендарный русский бас Федор Шаляпин, старинный друг их семьи. Однажды вечером, когда Шаляпин гостил в доме ее родителей, его уговорили спеть. Пока все восторженно его слушали, шестилетняя Соня сымпровизировала танец. Он так впечатлил Шаляпина, что певец уговорил нерешительных родителей отдать ее в балет. Когда разразилась война, переодетую мальчиком Соню вывезли в Париж. И под стать Нурееву, она пробивалась к славе за счет упорного труда и своей адаптивности. Живая и дерзновенная на сцене, Арова пополнила ряды универсальных балерин; она танцевала во многих ведущих труппах Европы и Америки, включая «Балле Рамбер» и труппу де Куэваса. Розелла Хайтауэр отзывалась о ней как о человеке «необычайной щедрости; она проявляла ее, даже когда не имела для этого никаких возможностей. И никогда не беспокоилась о своей репутации».

К любовному роману между Эриком и Рудольфом Соня отнеслась спокойно. Хотя на приезд Бруна в Париж с другой женщиной она, возможно, отреагировала бы иначе. Рудольф был первым мужчиной-любовником, в связи с которым Эрик ей откровенно признался. «Мы поговорили начистоту и все решили деликатно, так что я не сравнивала себя ни с кем. На самом деле, я совсем не мешала их отношениям, напротив, даже помогала в чем-то. Потому Рудольф и понял, что может мне доверять. Он убедился, что никакой двойной игры не велось. А Мария проявила категоричность. Как посмел Рудольф предпочесть ей Эрика? Я все восприняла по-другому».

В Париже Арова, Нуреев и Брун упражнялись и репетировали вместе в арендованной студии неподалеку от площади Клиши. Опасаясь встреч с агентами КГБ, Рудольф носил в кармане складной нож. «За нами следят», – вдруг предупреждал он Эрика и Соню и ускорял шаг, и они изо всех сил старались от него не отстать. По вечерам они ужинали в квартире Аровой на улице Леклюз, и Рудольф наслаждался болгарскими кушаньями, которыми потчевала его Сонина мать, и успокаивался от ее тепла и заботы. «Мамушка», – называл ее Нуреев. Рудольф не переставал думать о своей родной матери и часто пытался связаться с ней по телефону. Даже после неоднократных предупреждений Аровой: своим звонком он мог навлечь и на себя, и на мать опасность. «Знаю, – отвечал Рудольф, – но я хочу, чтобы она поняла: возвращение для меня будет смертью».

В студии инициативу на себя брал Брун. Пока они с Аровой репетировали свое лондонское выступление, Рудольф наблюдал за ними неотрывно и зорко, «как ястреб», запоминая все движения и жесты. Паре предстояло танцевать па-де-де из неизвестного Рудольфу балета Бурнонвиля «Фестиваль цветов в Дженцано» и па-де-де из «Дон Кихота», которое он исполнял в Ленинграде. Увидев, что их подход отличался от его трактовки, Нуреев попытался внести в их танец свои корректировки. Он не сомневался в превосходстве традиций великой Мариинки, в которых был взращен. В коде своего па-де-де Рудольф привык после соло партнерши медленно выходить в центр сцены, становиться в позицию и затем подавать сигнал к началу музыки. Но на Западе было не принято нарушать целостность сценического действия и художественного организма спектакля, чтобы передохнуть, объяснила ему Арова: «Мы соединяли вариации. И к тому моменту, когда балерина заканчивала свою вариацию, партнер уже стоял, готовый начать свою. Мы не ждали, пока он выйдет на сцену и приготовится, словно говоря: «Ну а теперь я исполню свой трюк».

Постепенно Брун и Арова сумели убедить Нуреева, что русский подход далеко не единственный, «хотя мы много и горячо спорили, – вспоминала Арова. – Наши репетиции никогда не были скучными». Рудольф поражал ее своей многогранностью и увлеченностью, как человек «в постоянном поиске». И в то же время он казался ей на удивление самоуверенным и закостенелым в приверженности собственным «канонам». Но тем не менее и она, и Брун желали научиться тому, что умел делать Рудольф. И «впитывали все, как губки», по словам Аровой.

В Копенгагене Эрик был весь на нервах из-за напряженных отношений в их треугольнике и не мог сосредоточиться всецело на Рудольфе. Но в Париже он пришел в себя и, наконец, разглядел его поближе: «Я тогда смотрел, но не видел. И тут вдруг прозрел!» В Нурееве Брун увидел человека, к общению с которым он оказался совершенно не подготовленным. Об этом говорит и Глен Тетли: «Эрик был тем самым замкнутым датчанином, который не позволяет себе выказывать эмоции, и к неуемным аппетитам Рудольфа он готов не был. Рудольф открыл ту дверь в жизни Эрика, которой тот сам никогда не пользовался». По словам другого их знакомого, Рудольф «пробуждал в Эрике ребенка». Сам Брун впоследствии утверждал, что в Париже «расслабился». А вот Арова рисует иную картину: Эрику приходилось нелегко в общении с Рудольфом. Они постоянно противостояли друг другу, отводя ей роль посредницы. «Эти двое тебя измотают!» – переживала за Соню мать. «Их отношения не были простыми, – утверждала Арова. – Эрик был очень сдержанным, а Рудольф – человек настроения. Эрик пытался объяснить ему разные вещи, а когда у него это не получалось, сильно расстраивался, и тогда они ссорились. Эрик