«Все дело в том, что мистер Хаскелл, как, впрочем, и я, никогда не встречался и не общался с Нуреевым; мы не относимся к тому “ничтожному меньшинству, которому известны подлинные факты” (да и кому они известны?). И, значит, мы не в том положении, чтобы забрасывать его букетами цветов или порочить нелестными отзывами. В подобных случаях благопристойное молчание предпочтительнее высказываний, которые противны всем, кто уважает право личности, и способны ввести в заблуждение несведущих читателей насчет нашего отношения к беглецам от коммунизма, и которые фактически – по собственному выражению мистера Хаскелла – дискредитируют слово “свобода”».

Заехав за Рудольфом в дом Фонтейн, Гослинги никого не застали в гостиной. Минут через двадцать перед их взорами предстал взъерошенный Рудольф, одетый в темную спортивную рубашку и узкие брюки. Протирая глаза, он объяснил, что заснул. Супруги озадачились: как же провести этого «цыгана» незамеченным мимо нарядных гостей в «Ковент-Гардене»? Но не прошло и пяти минут, как Нуреев снова ошеломил их. Он не только переоделся в темный костюм, но и каким-то непостижимым образом превратился в совершенно иного человека – «стройного, приятного и красивого». По крайней мере, именно таким он показался Найджелу Гослингу. «За те несколько первых минут я увидел характер Нуреева и осознал его поразительную способность преображаться». Поразила Гослинга и ненасытная любознательность Рудольфа. «Расскажите мне об этом человеке, Фрейде, – попросил он Найджела в тот же вечер, едва познакомившись. – Что за окно он открыл?» Потом такие беседы они вели очень часто.

Мысленно уже везде станцевавший, Рудольф скорее удивился, чем восхитился Королевским театром. Его светильники, отбрасывавшие приглушенный розоватый свет, напомнили Нурееву кафе. (Во всех известных ему оперных театрах, от Уфы до Парижа, висели внушительные люстры.) Он не сумел сдержать улыбки при виде большого уродливого листа с надписью «Противопожарный занавес», который опустился в середине представления.

Ни дать ни взять «железный занавес»! Но Жизель – Фонтейн заворожила Рудольфа с первого взгляда, невзирая на то, что обновленная постановка Королевского балета сильно отличалась от той версии Кировского, в которой танцевал он сам. Лиризм и музыкальность Фонтейн восхитили Нуреева; он почувствовал, что британская труппа с ее тридцатилетним стажем не уступала двухсотлетнему Кировскому. На тот момент его собственное профессиональное будущее все еще оставалось под большим вопросом. «Гран балле дю марки де Куэвас» не оправдал ожиданий Рудольфа, и теперь он увидел, что это может сделать Королевский балет.

После спектакля он отправился с Гослингами в ближайший ресторан. Перед ужином Рудольф захотел помыть руки, а туалет находился в подвале. Найджел пошел вместе с ним и в узком темном коридоре буквально почувствовал, как вздыбились на голове Рудольфа волосы. Настолько он боялся, что его заведут в какую-нибудь ловушку.

По просьбе Марго, Нуреев согласился на интервью с Найджелом, пожелавшим осветить его лондонский дебют на гала-представлении Фонтейн. Только настоял на том, чтобы оно было опубликовано по окончании его визита «инкогнито». Гонораром за эксклюзив стала оплата «Обсервером» его проезда из Дании. «У меня короткая память», – только и ответил Нуреев на вопрос о своем бегстве пятью месяцами ранее. Со своей стороны, Гослинг ни словом не обмолвился о его испуге в ресторане. «Спокойный, элегантный, с тихим голосом, он ступает с изощренной избирательностью кошки – большой дикой кошки, – написал вместо этого Найджел, и эту характеристику подхватили многие авторы на Западе, вновь и вновь повторяя ее в своих статьях о Рудольфе. – Манеры у него мягкие, но с намеком на то, что под этой мягкостью скрывается некая внушительная, грозная сила; его стиль на уровне; а телосложение, на расстоянии кажущееся слабым, вблизи оказывается очень крепким».

Именно его сходство с красивым, диким животным покорило стойкую и несгибаемую Нинетт де Валуа[158], многие годы возглавлявшую труппу Королевского балета, – одну из немногих людей, кто принял Нуреева сразу и без всяких оговорок. «Ирландка и татарин поняли друг друга с первого взгляда, – вспоминала Фонтейн. – И это естественно, ведь он воплощал собой тот самый тип мятежного таланта и записного enfant terrible[159], который так сильно ей нравился». Как и Мари Рамбер, Нинетт де Валуа танцевала в «Русском балете» Дягилева, но через два года вынуждена была покинуть сцену из-за приступов полиомиелита. Но от жизни в танце Валуа не отказалась и через пять лет создала первую профессиональную балетную труппу в театре «Седлерс-Уэллс», впоследствии влившуюся в «Ковент-Гарден». Во время летних гастролей ее труппы в Ленинграде до Нинетт быстро дошел слух о бегстве в Париже «лучшего молодого русского», и она решила последить за его карьерой на Западе. Однако именно Рудольф попросил Фонтейн познакомить его с Валуа. «Его восхитили ее острый ум, проницательность, человечность и интеллигентность», – рассказывала Марго. Сильная женщина, обладавшая завидной целеустремленностью и дальновидностью, Нинетт де Валуа строго придерживалась национального принципа при наборе артистов в свою труппу и лишь изредка приглашала иностранцев в качестве гостей. Прежде она никогда не видела Нуреева танцующим, и потому пока не торопилась с приглашениями, хотя с большим интересом ожидала его дебюта.

До возвращения в Данию Нуреев посетил вместе с Фонтейн класс труппы в Королевской балетной школе (правда, под вымышленным именем Зигмунда Ясмана, польского танцовщика, якобы приехавшего для участия в ее гала-концерте). В артистической уборной ведущих танцовщиков труппы Рудольф столкнулся с Дэвидом Блэром, новым партнером Фонтейн. «Вы ведь тот самый русский парень, правда?» – попытался выведать у него Блэр. Вовсе нет, возразил ему Нуреев. Он – Ясмин! (Так Рудольф произнес свое придуманное имя.) Блэр поверил на слово и отослал его в менее почетную раздевалку.

Он не догадывался, что Рудольф вскоре пошлет паковать чемоданы его самого.

* * *

Еще в Копенгагене, рядом с Эриком, Нуреев быстро уяснил, что у него практически нет надежды избавиться от слежки бывших соотечественников. Однажды Эрику пришло письмо из советского посольства в Копенгагене. Его выступление в России имело такой успех, что Госконцерт (государственное учреждение, занимавшееся организацией гастролей советских и зарубежных артистов), пригласил его на целый сезон в Большой театр. Брун первым из западных танцовщиков удостоился подобной чести. И, беря в руки конверт, он думал, что в нем подтверждение того приглашения. По его просьбе Рудольф перевел ему текст письма, и Эрик с огорчением узнал, что Большой решил «отложить» его приезд в Москву. Несомненно – из-за его дружбы с «изменником».

Вскоре после этого Брун получил приглашение от бывшей звезды «Русского балета» Дягилева, Антона Долина. Тот предложил ему двухнедельный контракт на выступление в Лондоне с партнершей Соней Аровой. Эрик позвонил ей в Париж и попросил