услышать в тишине далекий, приглушенный звук сирены, и ей казалось, что она у себя на острове и в вечерний час с моря доносится гудок какого-то парохода. Ей уже и раньше случалось проходить здесь в полдень, но этот гудок она почему-то слышала впервые. Она устремила глаза вдаль. Впереди за пшеничным полем раскинулось селение. В голубоватой дымке тускло желтели соломенные крыши крестьянских хижин, белели стены каких-то складских помещений, зеленели купы деревьев; то здесь, то там на стеклянных крышах парников и оранжерей, вспыхивая, играли солнечные блики, но нигде не было ничего похожего на завод, ни одной фабричной трубы. Откуда же взялся этот колдовской гудок, навеявший ей странные видения. Обширные пашни Мусасино (Мусасино — название низменности) показались ей вдруг морем, залитым ярким светом весеннего солнца. И снова ей представился родной остров, и перед глазами одна за другой замелькали картины далекого детства... Мать любила ее. Она не испугалась нападок односельчан за запретную любовь, она отважилась пойти против суровых законов острова и отстояла жизнь своего ребенка. В душе ее таились те бессмертные зачатки материнской любви, которые, подобно росткам, обладают скрытой, но неодолимой силой и которые роднят между собой, независимо от нации и расы, всех матерей мира...

Но многое из того, что говорила Торико, было, безусловно, верно, и, право же, Сэцу нечего было ей возразить. Она, разумеется, не собиралась признаваться в этом Торико, но ведь и у них с Кидзу с деньгами было плохо. Месячная получка, которую он приносил в конверте и, чтобы скрыть смущение, небрежно вытаскивал из кармана и как бы между прочим совал ей в руки, с каждым разом все уменьшалась. А между тем они уже три месяца не платили за квартиру. Счастье еще, что Торико устроила ее в больницу. Иначе ведь роды стоили бы уйму денег. Где бы она их взяла? Теперь хоть об этом можно не беспокоиться. Но что будет потом? Ведь ребенок потребует новых расходов. Наниматься к кому-нибудь в сиделки, имея на руках грудного младенца, она не сможет! Вязать? Но вязанье не дает постоянного заработка, и к тому же платят гроши. Может быть, Торико и права, что в таких условиях иметь ребенка — сущее безрассудство, легкомыслие. Но даже если б она могла не тревожиться за материальную сторону, если бы денег у нее было достаточно, разве это все? Разве та глубокая трещина, которая образовалась в их отношениях с Кидзу, и разлад, по-видимому непоправимый, не угрожали превратить для нее радость материнства в горькие муки?

Все это она ясно сознавала и тем не менее... Она не могла ни отказаться от ребенка, ни порвать с Кидзу.

Больше того. Что бы ни случилось дальше, именно теперь она, как никогда, почувствовала, что любовь их была настоящей. Да, Сэцу не могла поручиться за Кидзу, но нисколько не раскаивалась в том, что полюбила его. Когда человек выходит погулять в поле, он обязательно приносит домой какой-нибудь цветок — частицу природы. Как же она могла отказаться от того, в чем слилась их плоть и кровь, от того единственного, что останется ей как живая частица их любви, позволившей познать ей сладость жизни!

Как белые облачка, что сейчас пролетали в небе, гонимые ветром, одна за другой проносились мысли в ее голове, а где-то рядом слышалось: «Он плохой человек, очень плохой. Но потому-то мне и трудно его оставить. Мне его жалко. И чем больше я его жалею...»

Налетавший порывами ветер чертил в зеленом пшеничном поле серебристо-серые полоски. Пахло землей, навозом и нефтью. Эти запахи были приятны ее обостренному обонянию беременной женщины. Раздувая ноздри, Сэцу с жадностью вдыхала воздух. Выставив живот, она медленно шла по полевой дороге. Постепенно на душе у нее становилось легче. Ничего,— думала она,— лишь бы роды были благополучные, все остальное как-нибудь обойдется. В конце концов, что же бояться трудностей? Она постарается хорошо воспитать своего малыша. Конечно, это будет мальчишка. Такой славный, пухленький, круглый, как шарик. Сэцу ясно представляла его себе, словно он уже стоял перед ее глазами. А каким он будет юношей? Какую выберет себе профессию? Пусть выбирает любую, какая придется ему по душе. Пусть станет учителем, служащим фирмы, заводским рабочим — все равно, лишь бы оказался настоящим человеком. И пусть с матерью всегда будет ласковым. Но главное — чтобы он был человеком твердых убеждений, стойким и неподкупным, отчетливо разбирался в многосложной современной жизни, умел различить ее казовую сторону и изнанку. Возможно, к тому времени постепенно возродится и покажет свою подлинную мощь рабочее движение... Она скажет сыну: «Не забывай о том, как споткнулся твой отец!» Она вовсе не хочет внушать ему недоброе чувство к отцу, наоборот, всегда будет говорить, что отца не только осуждать, а и пожалеть надо. Во-первых, были тяжелые времена. Во-вторых, женщина... Тут Сэцу вздрогнула, будто ее кольнули иглой. Как это все произошло? Наверно, всему виной ее беременность. Сначала Кидзу трусливо скрывал от нее эту тайну, и она тоже ничего не замечала. Но потом, потом само тело Кидзу, та перемена, которую она в нем почувствовала, открыло ей глаза. Ревность, как адов огонь, мучила ее, но что она могла поделать? Наброситься на ту женщину с кулаками? Да она ее до сих пор ни разу и в глаза не видела... Конечно же, это ужасно, а все потому, что беременность обезобразила ее фигуру. Но что бы ни было, главное сейчас — родить. Тогда, быть может, счастье еще вернется. А если Кидзу все же предпочтет ту женщину, что ж! По крайней мере у нее останется то, что может заменить ей все радости на свете.

Когда-нибудь ее сын посмотрит на белую как лунь голову матери и пожалеет ее. «И ты, видно, мама, знала горе?»— печально вздохнет ее мальчик. Сэцу показалось, будто она уже слышит его голос, и из глаз ее покатились слезы. И все же она, кажется, еще никогда не была так счастлива, как в эту минуту. На сердце стало вдруг как-то легко-легко.

От больницы до станции не торопясь можно было дойти за двадцать минут. К новому асфальтированному шоссе, проложенному одновременно с постройкой больницы, примыкала старая проселочная дорога. На развилке стояло несколько дубов с уже распустившимися листьями — это было все, что осталось от большой рощи, когда-то шумевшей здесь. На этой развилке к Сэцу присоединилась молодая женщина, видимо идущая из деревни,— за спиной она несла ребенка. Они пошли рядом. Ребенок был укрыт под плотным нэннэко