конторой на Кабутотё 75 по примеру находчивого отпрыска генерала. Это для меня слишком мелкая игра! Если уж действовать, так решительно, напролом! Или все, или ничего! Заберусь в Шанхай и начну там ворочать делами не хуже любого китайского или американского дельца. А когда пожар вспыхнет в Северном Китае, это вам будет не то, что маньчжурская мышиная возня! Огонь тогда пойдет полыхать по всему миру. А я пока что буду загребать фунты и доллары. Они сами мне в руки поплывут. И если вы в самом деле хотите делать революцию, я, как сочувствующий, могу выступить в роли вашего главного казначея, буду ссужать вам деньги. Ну а если, скажем, господам военным не хватит денежек на ведение войны, то и они смогут у меня подзанять. Пожалуйста, бери, только возвращай с процентами! Я этих сукиных сынов поставлю на колени! Заставлю у ног своих ползать! То-то будет потеха! Эй, Сэцу! Отчего у тебя такая кислая мина? И даже слезы на глазах? Что тебя так огорчает? Не хочешь быть женой биржевика? А что в этом дурного? Если уж я начну играть на бирже, я ведь не буду мелким спекулянтом, а стану международным главарем всех биржевых игроков! Или вы считаете, что это менее прилично, менее порядочно, чем подвизаться в роли газетного репортера? По-твоему, лучше бегать за генералами и записывать их благоглупости насчет истинно японского духа или охотиться за разными знаменитостями и узнавать их просвещенное мнение о злободневных событиях? Неужели ты не хочешь, чтобы я заработал несколько миллионов? Почему ты молчишь? Отвечай! Надеюсь, ты не возражаешь? Меня не интересует, что на сей счет думают эти профессора,— и он развязным пьяным жестом ткнул приятелей, сидевших справа и слева от него.— Наплевать мне на них! Лишь бы ты была со мной согласна, лишь бы ты меня понимала...

Навалившись грудью на край чайного столика, Кидзу в упор смотрел на жену. Хотя он был пьян, лицо его не покраснело, только лоснилось от испарины. Чуть взмокшие пряди волос свисали на лоб, черты исказились, выражение лица было и требовательное и просящее, как и его интонации. Устремленный на жену пристальный взгляд строго приказывал, а губы дрожали и складывались в жалостную и молящую гримасу.

Ни Ода, ни Канно больше не вмешивались в разговор, не позволяли себе ни одного насмешливого замечания. Внезапно в комнате воцарилась тишина, напоминающая затишье перед бурей, и никто не решался заговорить первым.

Наконец Сэцу, сидевшая у жаровни, подняла на мужа полные любви глаза и таким же скорбным тоном, какой прорывался в пьяной болтовне мужа, проговорила:

— Я понимаю тебя, хорошо понимаю. Но пойми и ты меня. Пойми, что я не могу тебе дать своего согласия...

Сэцу часто ходила по магазинам, подыскивая приданое для своего будущего младенца. Надо было экономить, и она искала вещи подешевле. Как-то уже под вечер, перед самым закрытием универмага, она зашла в отдел уцененных товаров и здесь встретила Торико Оба. Когда-то они вместе работали в осакской больнице, но уже несколько лет не виделись. Торико была старше Сэцу, и по своему развитию и по жизненному опыту еще в ту пору была человеком вполне сложившимся и зрелым. Она имела диплом акушерки, и все говорили, что у нее легкая рука. Они разговорились. Торико сообщила, что сейчас работает в родильном отделении бесплатной лечебницы, существующей на средства иностранного благотворительного общества. Она уговорила Сэцу рожать у них в больнице. После этой встречи Сэцу раз в месяц являлась туда на консультацию.

Сегодня Сэцу как раз полагалось побывать в лечебнице. Она вышла из дому пораньше вместе с мужем, который решил проводить Канно, уезжавшего на родину. Полпути ей предстояло проехать с мужем. О вчерашней своей выходке Кидзу не упоминал, но все смотрел на Сэцу угрюмым и виноватым взглядом, от которого у нее до боли сжималось сердце. Он был похож на упрямого сорванца: мальчишка любит мать, но, набедокурив, не решается заговорить о своей вине и только глазами молит о прощении. Сэцу это трогало-—она знала неукротимый нрав и упрямство мужа.

Отношение Кидзу к ней резко изменилось. Но чувствовалось, что это не та обычная перемена, какая происходит с мужчинами, когда они переносят свое чувство на другую женщину. Нет, причина была не только в этом. Иначе Сэцу не так сильно переживала бы разлад. Кроме того, женским своим чутьем она угадывала, что в глубине души он по-прежнему любит ее и привязан к ней. Вот почему разрыв, ставший уже вполне очевидным, был для нее особенно мучительным. Когда альпинисты взбираются на крутые, отвесные скалы, случается, что один из них сорвется и упадет из-за оплошности другого, связанного с ним одной веревкой. Так и Сэцу порой чувствовала себя виноватой в падении Кидзу, который, ей казалось, катился по наклонной плоскости в какую-то страшную пропасть. Да, да, она виновата! Она должна была удержать его — и вот не смогла, оказалась слабосильной и слишком малодушной. Нет, неверно, что она всегда молчала. Но бурные ссоры, которые у них иногда происходили, были так унизительны, что она действительно решила предоставить событиям идти своим чередом. Как она ни старалась этого избежать, получалось, что главная причина их размолвки — ее ревность, ревность к той женщине, что встала между ними. Ссоры и объяснения лишь еще больше разжигали ее ревность, хотя на самом деле это была не единственная и не главная причина ее глубокого недовольства мужем.

И все же ей казалось, что Кидзу любит ее, да и сама она не могла не любить его. Не будь этого, они, вероятно, расстались бы еще полгода назад.

В первый период беременности она очень плохо чувствовала себя, ее постоянно тошнило, все больше времени ей приходилось проводить в постели, которая не убиралась теперь и днем. Ворочаясь с боку на бок, Сэцу не раз вспоминала одну из своих подруг, с которой она работала в больнице в Осаке. Муж этой подруги, молодой красивый парень, на три года моложе ее, оказался вором-рецидивистом. Жена держала это в тайне, а те, кто знал об этом, тоже не показывали виду, но как-то раз, обливаясь слезами, она сказала Сэцу:

— Он плохой человек, очень плохой. Но поэтому-то мне и трудно его оставить. Мне его жалко. И чем больше я жалею его, тем сильнее люблю.

В то время Сэцу это казалось странным, неправдоподобным. А теперь она, кажется, начинала понимать, насколько сложно и противоречиво чувство любви в женском сердце, какой это