на полу в гостиной и приступал к пению. Он исполнял не более одного номера из какой-нибудь пьесы Но религиозного либо героического содержания. Это объяснялось не только его желанием следовать правилам, выработанным актерами; он просто избегал длинных вещей, чтобы закончить свои упражнения до завтрака, который по заведенному порядку подавалася ровно в восемь. Пел он свои утаи 81, разумеется, без либретто. Он великолепно знал все оркестровые партии двухсот пьес Но и даже партитуры всеми забытых представлений; мог в любую минуту исполнить любой танец из этих пьес, знал на память каждую их вокальную партию и, конечно, ни в каких либретто не нуждался. Он был очень музыкален, обладал превосходной дикцией и сильным, чистым, хорошо поставленным голосом, который, однако, не отличался богатством тембра. Но и этот недостаток превращался у него в достоинство: в исполнении Мунэмити сглаживалась та несколько назойливая изощренность интонации, которая характерна для школы

Кандзэ, и его утаи отличались мягким звучанием, напоминавшим звон серебра.

Завтрак Мунэмити состоял из европейских кушаний и был по-английски обильным: бекон, пара яиц всмятку, два ломтика подрумяненного на огне белого хлеба, тарелка овсяной каши, жаренная на сливочном масле рыба, чай. Ни сахара, ни молока к чаю не полагалось. Но он почти до дна выпивал чайник, похожий на кувшин и накрытый вышитой салфеткой.

После завтрака Мунэмити переодевался в черное кимоно с фамильными гербами в виде трех дубовых листьев, натягивал шаровары для танцев и упражнялся на домашней сцене. Как при исполнении утаи он не нуждался в либретто, так и в танцах ему не нужны были подсказки учителя, и он проделывал свои упражнения в полном одиночестве.

Домашняя сцена была устроена по всем правилам. Когда-то она находилась внутри здания, и на время представлений весь зрительный зал, кроме узкого прохода между низеньким барьером, отделявшим его от сцены, и ступеньками, ведущими на подмостки, заполнялся людьми. Но лет двенадцать-тринадцать тому назад в зале случился пожар и он наполовину сгорел. Мунэмити не стал его восстанавливать, сцена выходила теперь прямо в сад, но напротив нее была выстроена беседка в стиле чайного павильона. Когда раз в месяц в усадьбе бывал Мандзабуро, павильон этот служил зрительным залом, причем единственным зрителем был сам хозяин, ибо никто на эти представления не допускался. Этот запрет вызывал разные толки, но Мунэмити не обращал на них внимания. Прежде его страстное увлечение театром проявлялось иначе. Тогда устраивались грандиозные представления, длившиеся целый день, и на них собиралось множество зрителей. Помимо родственников приглашалось около ста знатоков и любителей. Мунэмити танцевал один, за день он исполнял по три, а то и по пять актов. Во время длинных антрактов гостям подавался завтрак и обед и, кроме того, каждому приглашенному преподносили белый деревянный ящичек с фигурным печеньем; это печенье специально заказывалось в кондитерской Фудзимуры, и его форма соответствовала сюжету спектакля. Но после пожара все это прекратилось; никаких представлений Мунэмити больше не устраивал, никто, даже родные на его выступления больше не приходили. Никто не верил, что причиной такой внезапной перемены был пожар, но истины тоже никто не знал, и все решили, что это одна из причуд Мунэмити.

В течение часа, оставшегося до обеда, Мунэмити просматривал свежие газеты. «Асахи» и «Майнити» он прочитывал с начала до конца — вплоть до таблиц биржевых курсов.

Пообедав, он ложился отдыхать и спал до двух часов дня. Никакая сила в мире не могла бы заставить его отказаться от послеобеденного сна. Стоило ему только лечь на приготовленную для него постель, и уже через минуту он погружался в глубокий сон, подобно Росэю — герою пьесы «В царстве грез», который, опустившись на ложе, мгновенно засыпал и превращался во сне в счастливого короля.

В два часа Мунэмити вставал и до половины пятого занимался чтением. Больше всего он любил читать книги по истории. Особенно его интересовала древняя история Запада и Востока. Он свободно читал по-английски. У него имелись в подлинниках почти все английские книги по древней истории, еще не переведенные на японский. Интересовался он и буддийскими священными книгами. Но главным образом он читал произведения Сэами 82 и прежде всего его «Книгу цветов» — эту подлинную библию всех знатоков и любителей Но. Это была не просто его любимая книга — в ней заключался его символ веры. Подобно тому как благочестивого христианина можно узнать по библии, с которой он неразлучен, так духовные устремления Мунэмити можно было определить по книгам, посвященным Но; он жил, окруженный ими, и постоянно к ним обращался. У него было собрано абсолютно все, касавшееся этой области театрального искусства, начиная от старинных рукописей и кончая новейшими комментированными изданиями. Книги эти были расставлены на черном лакированном инкрустированном перламутром стеллаже, который был не выше дверной притолоки и находился на таком расстоянии от письменного стола, чтобы хозяин мог дотянуться до средних полок рукой и взять нужную книгу, не вставая с места. Вся мебель в кабинете была из шелковицы, Мунэмити предпочитал ее сандаловому дереву.

Ровно в половине пятого Мунэмити принимал ванну, затем садился ужинать. Вечером он отдавал дань японской кухне и за ужином съедал жирной пищи больше, чем за завтраком, компенсируя себя за легкий и скромный обед. Мунэмити не пил. Он никогда не брал в рот вина, даже самых прославленных европейских марок.

После ужина Мунэмити возобновлял музыкально-вокальные упражнения. Исполнив два вокальных номера, он брался за флейту и заканчивал вечер игрой на большом цудзуми. Из четырех инструментов (флейта, большой барабан, большой цудзуми, малый цудзуми), обязательных для оркестрового сопровождения Но, он больше всего любил флейту и большой цудзуми и мастерски играл на них.

Впрочем, Мунэмити заявлял, что в игре на музыкальных инструментах он не так уж силен, и говорил он это не из скромности, а просто хотел подчеркнуть, что в пении и танцах он чувствует себя вполне уверенно. Из всех исполнителей Но он признавал только Мандзабуро да еще, может быть, двух-трех актеров других школ; остальные, по его мнению, никуда не годились; ни во что не ставил он и музыкантов-профессионалов. Они это знали и считали, что у сомэйского чудака на редкость дурной характер. Актеры— исполнители Но других школ, ничем не связанные с Мунэмити, были о нем того, же мнения. Не раз случалось, что когда эти актеры выступали где-либо на домашней сцене и исполняли номера по просьбе публики, то Мунэмити ставил их в тупик, заказав какую-нибудь нелепую и давно забытую всеми пьесу.

Впрочем, это было