Шрифт:
Закладка:
— Мне нравится, как ты говоришь о муже. Вам, женщинам, теперь беспокойно живется, не все довольны мужьями, не все складывают о них песни, — Астемир рассмеялся. — Ну, а самогон ты оставь себе. Справедливое дело и без самогона решают. Ну, иди, иди, дай мне одеться…
— Нет, ты уж не обижай меня, Астемир. Кроме кур и уток да гусей, не имею я другой живности, что же касается песен, то, думаю, не дело это для большевиков.
— А вот моя Думасара думает иначе. «Разве это плохо — складывать песни для своего мужа? Не может иначе женское сердце», — так отвечает Думасара… А ты, Нафисат, на сходе была?
— Была.
— Слышала? Теперь женщины равны с мужчинами…
— Не знаю, не знаю, как это выходит. Лишь перед аллахом все равны.
— Ну ладно, иди, я буду одеваться. Вот и Думасара с молоком пришла.
Астемир окликнул Думасару и попросил подать ему таз и кумган.
— Дай-ка кумган сюда, — ловчилась Нафисат, — я прислужу старшине, — она председателя называла старшиной. — Этого приличие требует… Разве теперь знают приличие?
Вслед за Нафисат в дом проскользнула Уца и тоже норовила услужить, хотя с ней не было самогона, а курицу она сама просила.
Другие жалобщицы, узнав, что Астемир уже проснулся, старались занять выгодное место у крыльца. Теперь все слушали жалобу старика Исхака. У этого и на самом деле случилась беда. В тот день, когда дед Баляцо возил на станцию княгиню, вместе с дедом пострадал и Исхак: всадники из шариатской колонны отняли у стариков лошадей и волов, а волы у Исхака были чужие — он попросил их у Мусы, для того чтобы свезти в город воз сена. И вот теперь Муса требовал возмещения убытков и даже запахал на этом основании ту землю, которую ревком выделил Исхаку. Заодно Муса вспомнил и давнее: когда-то старик взял у него кожу на чувяки.
— А я-то ведь отдал ему в залог свое седло! — плакался удрученный старик. — Клянусь аллахом, за такое седло можно было купить не один кусок кожи. А теперь он говорит, что седло взял у него Гумар. Вот как, одно на одно, выходит!
— Мусе в рот палец не клади, — сочувствовали Исхаку. — Только зачем ты к Астемиру пришел? Ты иди к Давлету — Давлет главнее в этих делах.
— Нет, я лучше к Астемиру. Он считает меня помощником.
В это время и сам Астемир вышел на крыльцо. Казгирей посторонился. Астемир, ласково улыбаясь, подхватил на руки Лю, пошутил:
— Нарушаете устав — на карауле нельзя разговаривать. Зачем пристаешь к Казгирею?
Красная повязка с русскими буквами «комиссар» охватывала правую руку Астемира выше локтя. Кабардинцы говорили об этой повязке: «Большевистские погоны».
К человеку с «большевистскими погонами» люди бросились наперебой, изъясняя ему свои дела. Всех громче опять заголосила Диса. Она была в том исступленном состоянии, когда ей все становилось нипочем.
Астемир пытался установить порядок.
— Зачем так рано встаете? — спокойно заметил он. — Зубы болят, что ли?
— У каждого своя зубная боль! — наступая на председателя, кричала Диса, а за спиной Астемир слышал голоса Думасары и Уцы — на них наступала Нафисат. Мельничиха, ссылаясь на обычай дедов, отказывалась унести обратно свои подношения, Думасара отказывалась оставить их у себя, а Уца, примиряя женщин, ловчилась присвоить и самогон и утку. — У каждого своя зубная боль! — кричала Диса. — Сколько страдать мне? Бедная дочь моя бьется между двумя скалами, не знает, куда прибиться… А знаешь ли ты, Астемир, что Рагим подал на меня прошение Саиду и закон на его стороне? Мне ясно растолковал это Батоко. Закон требует либо Сарыму, либо возмещения затрат… Прошу я тебя и Эльдара — не мутите воду… Ты, исчадие ада, не привязывай к моему забору этого козла Эльдара. Все равно не отдам ему дочь, хоть и стал он большим начальником…
— Рагим стар, он погубит Сарыму…
— Его один день стоит вашего года.
— Диса! Видишь плетень? Разбери прутья — упадут колья, вытащи колья — рассыплются прутья. Сарыму и Эльдара уже нельзя разъединить, их сердца переплелись, и Эльдар никому не отдаст Сарыму.
— Этот нищий командир? Прополощи рот водою, ты, потомок ивлисов! Ты так говоришь, как будто Сарыма уже его жена или по крайней мере лошадь. Скорее болезнь найдет место в твоем животе, ты, сын индюшатницы, чем Сарыма — дом этого нищего командира… Послушайте, люди, как судит он о моей дочери!
— Нет, это ты, Диса, жестокая мать, судишь о дочери, как о скотине, — Астемир начинал терять самообладание. — Не быть Сарыме за мокроусым лавочником! — с необыкновенной решительностью сказал Астемир.
И вдруг Диса притихла. Она оглядела Астемира, что-то соображая.
— Ты спятил с ума, Астемир! Аллах пусть пожалеет тебя, густобровый и широкоплечий человек. Ой, алла, ой, алла! Настал черный день… Я вынуждена навсегда заколотить двери и окна своего дома… Нет у меня ни угла, ни крова! — снова начала причитать Диса.
А за спиною Астемира все еще спорили три женщины.
— Разве большевики адыге-хабзе не знают? — кричала мельничиха. — Нет, не верю! Большевики — честные люди, иначе зачем бы я пришла…
— Ты самогон дай мне, — слышался голос Уцы, — а Астемир придет ко мне пить его.
Диса кричала:
— Ой, алла, ой, алла, куда теперь пойду я, кто примет меня с Сарымой, согреет малютку Рум? Беззащитная я вдова, и нет мне отдыха от бед… Мы все одно молоко пили — почему же я такая несчастная?.. О, не дайте Рагиму загнать меня под седьмой слой земли…
— Да говори толком, в чем дело? Почему ты кричишь? Говори, — мы поможем тебе.
Диса опять вспылила:
— Мне не помощь нужна от вас, большевистское племя ивлисов! Я не хочу, чтобы вы помогали мне…
— Это легче всего.
— Где я возьму денег отдать Рагиму? Если нашу сапетку и засыплют кукурузой, так только из десятой доли. И это уже третий раз с того года, когда Рагим сватался за Сарыму… А теперь меня вызывают к Саиду. «Не отдашь деньги добром — отдашь по суду», — говорит мне Рагим. А что я могу отдать?
Людям уже прискучило это затянувшееся объяснение. Подняли
