Шрифт:
Закладка:
Объездчику Астемиру вспомнился актовый зал той гимназии в Ростове, где по прихоти судьбы он служил сторожем. Здесь зал был поменьше, но тоже очень красив — с высокими и широкими узорчатыми окнами и лепными украшениями на потолке.
Зал гудел, слышался звон оружия и шпор, сильно пахло шерстью и тем неистребимым духом, какой свойствен людям, почти не слезающим с седла.
В глубине на невысоком помосте стоял длинный стол, забрызганный чернилами, поблескивали графин и большой звонок, при виде которого у Астемира екнуло сердце. Это был такой же звонок, каким Астемир возвещал в ростовской гимназии о конце переменки и начале урока. Все это будоражило в Астемире его давнюю, заветную мечту — стать учителем кабардинских детей, все это было дорого его сердцу…
К столу были придвинуты стулья, на помост всходили один за другим по-разному одетые люди и занимали места. Там сидел Матханов, поблескивая стеклышками пенсне. И вдруг снова радостно забилось у Астемира сердце: он увидел входящих на помост — кого бы вы думали? — Эльдара и Степана Ильича, внимательно оглядывающего зал. Астемир, конечно, знал, что увидит здесь своих друзей, и все-таки это случилось как-то неожиданно…
В ту же минуту в проходе между рядами показалось несколько человек, увешанных оружием, быстро и уверенно направлявшихся к столу президиума.
Подобно тому как Матханова окружали его сподвижники, так и эти хорошо одетые и вооруженные люди шли за широкоплечим и плотным мужчиной с коротко подстриженными черными, широкими усами на смугло-коричневом лице монгольского типа.
— Люди Инала! — послышались возгласы.
— Валлаги! Это сам Инал! Да поразит меня тха!!
— Инал!.. Инал!.. — неслось из конца в конец.
И, так как все хотели видеть Инала Маремканова, человека, который один только и мог оспаривать у Матханова первенство, доверие народа, умел лучше других истолковывать не коран, а смысл великих и грозных событий, властно охвативших Кавказ, — так как все хотели видеть этого человека, делегаты начали вставать со своих мест и вскоре на ногах был весь зал.
Кто-то крикнул по-русски «ура». Его поддержали. В другом конце зала послышалась «Оредада». И вот уже крики, хлопки в ладоши, как на танцах, сотрясли зал. Какой-то женский голос требовал:
— Повернись лицом сюда, сынок!
Дел Баляцо надрывался больше других:
— Инал! Послушай нас, Инал! Мы, делегаты, за Эльдара и за Степана Ильича!
Как будто радость народа, встречающего лучших своих сынов, так уж и требовала в эту минуту имен и уточнений!
Но вот кто-то позади Астемира громко сказал:
— Умолкните, люди! Остановись, светило!
Значение этих слов было понятно каждому: и Астемир и все в зале вспомнили, что Инал с Казгиреем кровники. «Остановись, светило, кровник сошелся с кровником».
Но для того ли должны умолкнуть люди и померкнуть солнце, чтобы обнажились клинки? Не лучше ли замолчать глупым, чтобы услышать, что скажут умные?..
Все, все в мире изменялось!
ИНАЛ МАРЕМКАНОВ И КАЗГИРЕЙ МАТХАНОВ
Тут не было сведе́ния кровных счетов; не было ни ущемления, ни торжества отдельных людей, а только общее ликование, именно ликование самого народа.
Люди не умолкли. И пусть еще не всем и не все было понятно. Пусть одновременно с возгласом: «Слава Иналу!» — послышался голос чудаковатого Баляцо, пекущегося о признании своего земляка, и чей-то другой голос возгласил о встрече кровников, а голоса шариатистов слились в один стон, как будто здесь было не собрание делегатов, а поле боя и, как в давние времена, мусульмане двинулись в рукопашную схватку с предсмертной песней, с именем аллаха на устах… Было и то и другое, но главное состояло в том, что гремел голос народа. Народ предстал перед своей судьбой. Окончательно устанавливался его путь, твердо и бесповоротно.
Это чувствовал Астемир. Его не смущало, что кровники Инал Маремканов и Казгирей Матханов встретились за одним столом, не озадачило и то, что такие люди, как Степан Ильич, в которых в это необыкновенное время простой народ привык видеть самых нужных, самых верных друзей, хоть и были тут на почетном месте, но все же не казались самыми главными.
Общий смысл происходящего в зале был гораздо значительнее, чем просто признание Инала Маремканова народным вождем.
А он, Инал, между тем уже достиг стола и остановился в полутени на помосте, повернувшись лицом к ярко освещенному солнцем залу, сильный, складный человек, одетый по-военному, по-кавалерийски — круглая кубанка, мягкая кожанка, перетянутая на плечах портупеей, штаны галифе, заправленные в хорошо начищенные сапоги со шпорами. Разгоревшиеся страсти смутили Инала. Но радостно блестели его глаза, лицо светилось улыбкой.
За столом все поднялись.
Белая черкеска Казгирея Матханова выделялась на другом конце длинного стола. Изящным жестом сняв пенсне и протирая его, высоко держа голову, Матханов прислушивался, различая в общем шуме выкрики своих фанатично настроенных приверженцев.
Председательствующий Степан Ильич Коломейцев старался установить тишину. Он поднимал руку, звонил в колокольчик, призывал:
— Товарищи! Сядьте! Да садитесь же! Вот вы там, за казаками, садитесь, будем начинать.
— Судите Матханова! — выкрикнул кто-то позади Астемира.
— Пускай говорит Инал! — кричал другой.
— Перестаньте шуметь. Вы никому не даете говорить, — взывал Степан Ильич и, ничего не добившись, заторопил Маремканова: — Начинай!
— Карахалки! — начал Инал Маремканов, перекрывая шум и стараясь отвлечь внимание людей от своей встречи с Казгиреем. — Карахалки! Землепашцы! Братья! В деле о клишбиевском капкане мы разберемся, и повинные в жертвах понесут кару.
— За это прежде всего в ответе князья — Дашуков, и Шарданов, и сам Клишбиев, — внятно сказал Матханов.
— Пусть так! — согласился Инал. — Валлаги! Все и всех выведем на чистую воду. Сейчас скажу другое… Землепашцы и скотоводы! О чем шумите? Когда входит в дом новый человек, говорят: «Да войдет вместе с ним счастье!» В наш дом, в страну нашу, в Кабарду, в Балкарию вошло новое слово, новая сила, новая власть, вошли правда и счастье. Это слово — слово Ленина, эта правда — правда Ленина, эта власть — власть народа, постигшего ленинскую правду. Будь навеки с нами, советская трудовая власть! — сурово и громогласно произнес оратор. — Эта правда вечно будет жить на берегах рек, на склонах гор, в долинах, где человек живет своим трудом, — будь то русский, кабардинец, балкарец, осетин или абхазец. Извечная мечта тружеников, мечта Дамалея Широкие Плечи и мудрого Казаноко, мечта тех, кто первыми подняли голоса на Золке и за это погибли вдали от родины, в снегах Сибири, — эта мечта сбылась…
В зале опять бушевала буря. Многие повскакали с мест, а кое-кто даже влез на стулья.
Астемир не успел опомниться, как вдруг Баляцо
