А потом она вдруг сказала, что в селе остановилась какая-то немецкая часть. На кухне у них работает один наш военнопленный.

— Я пробовала с ним заговорить. Все спрашивал, далеко ли фронт. Видно, очень ждет наших. Может, поговорить с ним еще? Попросить, пусть поможет.

— А если подлец? Я-то ладно, а с вами что будет?

— Да нет, он не выдаст. Ну побоится, откажется, а выдавать не станет. Давай рискнем?

Долго мы с ней обсуждали мое критическое положение и другого выхода, кроме как обратиться к пленному, не видели, но я запретил моей хозяйке делать это.

У меня был жар. Все плыло перед глазами. Какие-то цветные, огненные блики лизали мое тело, руки, лицо… Пылала рана, а ее запах вызывал тошноту. Я опять впадал в беспамятство, казалось, моя жизнь кончается…

Но, приходя в себя, опять и опять думал о том военнопленном, и мне очень хотелось ему помочь. Это было бы мое последнее доброе дело на земле.

И мне казалось, что я придумал, как я смогу помочь этому человеку. Нам надо вместе уходить к своим, и тогда у него будет оправдание. Как же эта мысль не пришла мне в голову раньше? Сейчас она показалась самым правильным и единственным выходом и в моем и в его положении. Теперь я видел, что судьба нас связала одним узлом. Почему же еще несколько часов назад, разговаривая с хозяйкой, я не мог прийти к этому выводу? Не мог! Мы разные люди, и только безвыходность положения свела нас.

Я засыпал и, очнувшись, снова думал, что и мое и его спасение — в совместном побеге. Сам я слишком слаб, чтобы добраться до своих. Мысленно связав наши судьбы, я ждал утра и теперь боялся только одного — не дотянуть до рассвета.

А когда забрезжил ранний августовский рассвет и в перекрестье рамы с выбитыми стеклами стал сочиться свет и таять мрак в избе, понял, что не все так просто с моим планом. Я уже и до этого замечал, что яркие и самые правильные мысли, которые приходят ночью, при свете дня вдруг бледнеют и уже не кажутся самыми верными. А если пленный не согласится? Теперь мой совместный с пленным побег уже казался мне невыполнимым. Почти не было шансов, чтобы он состоялся.

Бежать мы сможем только следующей ночью. А доживу ли я? Даже если доживу, то смогу ли идти? Ведь я еле встаю… Но не все зависит от меня. Как он? Согласится? Не струсит?

И все же, когда рано утром пришла ко мне хозяйка, я попросил ее сходить на кухню и передать пленному: пусть под любым предлогом отлучится и придет ко мне. Хозяйка тут же убежала.

Скоро она вернулась встревоженная.

— Его нигде нет. Та часть съехала… Да и вообще в селе творится что-то. Понаехало много других немцев. Рыщут по хатам и дворам.

Мы еще о чем-то говорили с нею. Я лежал, а она стояла, намереваясь уйти. И вдруг на ее лице испуг, руки вцепились в кофточку, хозяйка замерла, не отрывая глаз от оконца.

— Нем-мец… — прошептала она.

Я мигом перекатился под самое окно, а хозяйка поспешно вышла и плотно прикрыла дверь. Через некоторое время услышал ее голос. Немец, коверкая русские слова, о чем-то спросил хозяйку. Их голоса постепенно удалялись, и у меня отлегло от сердца: значит, моя спасительница уводит его от дома.

А скоро хозяйка вернулась.

— Боже, как я напугалась, как напугалась!.. — вздрагивали ее губы. — Заехал во двор на лошади. Едет в сад, ищет меня: «Матка, яйка». — Она попыталась передразнить немца, но голос ее дрожал. — Я отдала ему последние. И всего-то пять штук было. Отдала. Пусть подавится, только уедет… Ну побегу, а то сегодня страх что творится. Может, наши подходят. — И уже с порога сказала свою привычную фразу: — А ты здесь не умирай…

Хотел улыбнуться этой милой, доброй женщине, но боль волною накрыла меня, перед глазами все поплыло, и ее лицо растаяло. Хозяйка уже ушла, а ее обмирающий испуганный голос, словно мотылек, бился в моем затуманенном сознании. Она сказала что-то важное о наших, и я изо всех сил цеплялся за эти слова. Потом голос хозяйки стал тише, совсем растаял, и передо мною открылось какое-то белое, белое поле. Я почему-то плыл по нему на лодке и не мог переплыть его. Наконец причалил к горе, тоже кипенно-белой, ватной. Карабкаюсь и проваливаюсь, срываюсь, но поднимаюсь на эту гору и не могу ее одолеть. Меня обволакивает эта вата, она забила рот, уши. Я задыхаюсь, я умираю, но не могу умереть…

Теперь-то понимаю, что, если бы не мой молодой организм, я бы не выжил. По счастью, у меня не было и заражения крови, или, как говорила хозяйка, «антонова огня».

— Боюсь, Сережа, чтобы не приключился с тобой антонов огонь. — В страхе замирала она, а ее глаза тревожно смотрели на мою дурно пахнувшую рану.

Но «антонова огня» не было, и я прожил не только этот день, но и благополучно дотянул до утра. Прибежала дочь хозяйки, поила меня молоком и радостно рассказывала:

— Мама уже все село обежала. Все говорят, что ночью видели наших красноармейцев. Прошли по селу осторожно, а в избы не заглянули…

— Разведка, наверное, была, — прошептал я. — А потом, не красноармейцы мы, солдатами нас теперь называют. Погоны теперь у нас.

Дочка говорила, что это неправильно.

— Что ж, теперь и у немцев погоны и у наших погоны?

— Разные погоны… — пытался я объяснить ей, потом вспомнил, как сам долго привыкал, да еще и сейчас не совсем привык к новой форме. Больше года носил в армии петлицы, а потом вдруг погоны…

Мы еще о чем-то говорили с молодой хозяйкой. Теперь, когда наши рядом, а может, уже и в селе, мне никак нельзя терять сознание. Никак… Я столько ждал этого часа…

Прибежала хозяйка. Всполошенная. Лицо и глаза светятся.

— С того конца села входят наши. Побегу, скажу про тебя. — И скрылась.

За ней выскочила дочь. А я упал лицом на подстилку, хотел навзрыд заплакать и не смог.

Скоро опять появилась хозяйка, а за ней в мою хатку вошли два офицера: капитан и старший лейтенант. Им было лет по тридцать. Бросилась в глаза их хорошая выправка: стройные, подтянутые, сразу видно, до войны служили в кадровой армии. Военная форма и погоны очень шли им. Я пытался подняться, но тело мое даже