Шрифт:
Закладка:
Думал, что страшные мои ночи уже позади, но ошибся. Эта была самой тяжелой, и, наверное, если бы не сознание, что я у своих, рядом с врачами, не выжил бы. Задним числом много размышлял, почему так произошло. И приходил к выводу, что здесь есть и моя вина. Мне надо было все же самому сказать тому человеку с сердитым голосом, какая у меня рана и сколько я уже нахожусь без медицинской помощи.
Где-то к самому рассвету пришел в себя и, боясь опять впасть в забытье, выполз из палатки. Меня обдуло утренним прохладным ветерком. Смог подняться на ноги и побрел к поселку. Оступившись в небольшую ямку, свалился…
Как сквозь сон, слышал беготню и голоса вокруг. Потом меня положили на носилки и понесли куда-то. Человек в белом халате (он, видно, был фельдшер) сделал мне укол и приказал санитарам отнести меня.
Когда внесли в избу, я увидел двух поразивших меня красотою молодых людей — девушку и парня. Им было лет по двадцать пять. Белые халаты, белые чепчики на головах. Такую белизну я видел только, когда бредил. Девушка улыбнулась мне.
— Как зовут?
— Сергей… — Хотел назвать фамилию, но она тут же мягко сказала:
— Раздевайтесь, Сережа.
Снял гимнастерку, санитар стянул с ног сапоги. Уложил на стол, который стоял посредине комнаты. Слышу, как с хрустом ножницы разрезают мои бинты. Мужской голос произнес: «Охо-хо!» Молчание. Послышался тихий шепот. Затем какой-то спор. «Значит, эти двое будут делать мне операцию, — подумал я. — Наверное, муж и жена…»
Меня переворачивают со спины на левый бок.
— Вот оно, входное… А здесь вышла, — шепчет девушка. — Разрывная…
И опять я лежу на спине. Кто-то накрывает лицо марлей, и ласковый голос девушки говорит:
— Считай, Сережа… — И уже настойчивее: — Ты слышишь, считай!
Я начинаю считать, но не слышу своего голоса.
— Почему остановился? Считай! — вновь голос девушки.
И я пытаюсь считать:
— …пять, шесть… — и опять не слышу себя, а повелительный голос девушки настаивает:
— Счита-ай. — И летит от меня в глубь комнаты.
Кто-то поднимает мою руку и, опустив ее, говорит тем же расслаивающимся голосом:
— На-а-чне-ем.
Больше я не слышу голосов, и только непрерывный звон стоит в голове.
Очнулся в другой избе. Ярко светило солнце. Наверно, был уже полдень. Надо мной склонилось лицо санитара. Я лежу на носилках, а кругом койки, на них стонущие люди. От их стонов в комнате стоит непрекращающийся гул. Время от времени с койки у окна доносится клокочущий свист.
Подошла женщина в белом халате, и я тут же все вспомнил, что было со мною. Обрадовался женщине, но, увы, это была не та девушка, которая делала мне операцию.
— Почему он так свистит? — спросил я у женщины.
— А у него такое ранение, — ответила она. — Его скоро унесут… Ты уж потерпи, милок.
И правда, свист через несколько минут прекратился. Прошли санитары, один спрашивал, где стоят лопаты. Потом унесли завернутое в простыню тело, а меня переложили с носилок на освободившуюся койку.
К вечеру из нашей комнаты, где стояло около десятка коек, вынесли еще двоих. Их хоронили недалеко в саду, и я слышал голоса нашего санитара, других людей, удары лопат. Скоро узнал, что меня поместили в палату безнадежных. Но это меня не испугало. Больше угнетал зловонный воздух. Я лежал у окна. Одно маленькое стеклышко в нем было выставлено, и я, чтобы глотнуть свежего воздуха, тянулся к этой отдушине.
— Почему здесь такой воздух? — спросил я у санитара.
— Какой? — не понял он. — А, это у тебя от наркоза. Пройдет. — И он долгим, сочувствующим взглядом посмотрел на меня.
За дверью была еще одна комната, и оттуда тоже доносились непрекращающиеся стоны и крики. Около нас круглые сутки дежурили два пожилых санитара. Один из них отлучался, когда нужно было идти в сад и рыть могилу, а другой все время находился с нами.
Несколько дней я пролежал среди этих стонов и криков и стал «долгожителем» палаты безнадежных, как сказал врач, который вместе с девушкой делал мне операцию. Хотелось еще раз увидеть ту красивую девушку, но она не появлялась. Спросить о ней у врача я не решился, хотя уже и говорил с ним. Он рассказал, что печень у меня задета, что рану он «почистил».
— Главное — печень твоя, — сказал врач, — не подвела бы она…
Я ответил, что печень у меня хорошая и она не подведет.
Этот наш разговор происходил при первой перевязке. Врачу красавцу помогала пожилая сестра. Я ухитрился изогнуться и взглянуть на свой бок. Там зияла кроваво-красная рана. Врач обкладывал ее бинтами в несколько слоев и, чтобы они не провалились, чем-то крепил с краев.
— Не надо, не смотрите, — мягко сказал он.
Я перевел взгляд на его красивое лицо. По его выражению пытался понять, насколько серьезно мое ранение, но на лице видел только удивление и какое-то затаенное любопытство.
В следующий раз, делая перевязку, врач с тем удивленным лицом долго молча рассматривал меня, будто хотел удостовериться, тот ли перед ним ранбольной, кого он оперировал.
Я спросил его, как мои дела. Врач оказался юмористом и ответил:
— Здоровья тебе, солдат, хватит до конца твоей жизни.
Не скрою, его черный юмор я понял, только когда он ушел. Действительно, моего здоровья хватит до конца жизни… Если я умру сегодня, то он сказал мне сущую правду, ничего не утаил…
Все эти дни я ничего не ел, как, впрочем, и все в нашей палате. Здесь просили только пить, и то далеко не все. И вдруг через некоторое время мне захотелось есть.
— Батюшки! — испуганно всплеснул руками санитар. — А у нас ведь… — И он в недоумении повернулся к другому санитару. — Иван, он исть просит!
Тот тоже выразил еще большее удивление, подошел к моей койке, будто хотел посмотреть на чудо. Оглядев меня, он спросил:
— Правда? — Одобрительно улыбнувшись, предложил: — Надо у хозяев попросить. — И, повернувшись к своему напарнику, добавил: — Уж больно парень хороший…
«Хорошим» я был для них, видно, потому, что не стонал и не докучал просьбами. Я слышал, как не раз санитары приводили меня в пример другим ранбольным.
— Ну, чего ты так надрываешься? Тебе больно, а ты потерпи. Ведь от того, что кричишь, легче не будет. Вон посмотри, у окна солдатик, ранение какое! Страх! А он молчит…
Не помню, сколько дней
