Опять забрезжила надежда. За моей головой вставало солнце. Его лучи уже высвечивали высокие былки конопли, сушили росу на ее чуть пожелтевших листках, а здесь, у земли, была еще ночная прохлада, темнела мокрая трава, пахло утренней свежестью и всеми теми терпкими и сладкими запахами, которыми дышала земля и весь этот живой мир трав и цветов, склонившийся к моему лицу, рукам, измученному телу…

Хотелось не думать о своей беде, забыть о боли и только обнимать этот мир, вдыхать запахи земли и всего, что растет на ней. Я лежал на спине, подмяв влажные былки конопли и траву, и смотрел в небо. Оно быстро светлело и все выше и выше поднималось надо мною, бездонное, голубое, в редких нежных и прозрачных, как фата невесты, облаках, нижние края которых слабо розовели в лучах уже оторвавшегося от горизонта солнца. Это небо ласково накрыло меня и защищало от врагов, которые хотели убить…

Почему раньше не замечал этой красоты? По всей земле идет война, гибнут люди, а у этого неба и солнца свои вечные заботы. Они высятся над всем бренным и страшным, что творится внизу, на грешной земле… И нет силы, которая бы могла хоть на мгновение остановить вечное движение солнца к непостижимой для людей цели.

Может быть, за все те бесконечные дни с тех пор, как начались бои, впервые в это утро было покойно и светло на душе. Даже рвущая боль в ране утихла, а безответные мысли угомонились. Со мною были только небо и солнце и сладкие запахи растительной жизни на земле. Мне кажется, в этом вселенском покое я и забылся.

Сон мой был неглубоким, чутким, и он все время переходил в беспамятство. Приходя в себя, я слышал свой стон и тут же приказывал себе умолкнуть. Но окончательно проснуться не мог, видно, силы мои были вымотаны до предела…

Очнулся от того, что почувствовал: на лоб мне льется холодная вода. Открыл глаза и увидел своих спасительниц. Мать медленно лила мне на лицо из кружки. Дочь поддерживала мою голову.

— Тебе здесь плохо. Ох, как плохо… — шептала мать. — Долго так не протянешь. Куда-то надо тебя в другое место…

— Чтоб была тень, чтоб не палило солнце, — соглашалась дочь. — Надо искать…

Они о чем-то стали шептать, а я вновь впал в беспамятство.

Пришел в себя, когда уже начало смеркаться. Женщины опять были около меня, и, наверное, на этот раз им долго приходилось приводить меня в чувство.

Подхватив под руки, они, сгибаясь, повели меня по конопле к саду. Там на его краю стоял небольшой домик, похожий на баню, с одним окошком и дверью. Как и все дома в этой деревне, он был обмазан глиной и побелен, но глина и побелка облупились, и все это крошечное строение производило впечатление заброшенного, нежилого помещения.

В этом я убедился, когда меня ввели внутрь. Всего в два шага коридорчик, комнатка в пять-шесть квадратных метров, земляной пол, деревянный потолок. Оказывается, в доме было еще одно оконце, но с торцовой стороны, которую мне не было видно, когда мы шли через сад. Оба окошка без стекол. У стены под оконцем приготовлена постель — сено, застеленное какой-то темной дерюжкой.

Даже этот небольшой переход так утомил меня, что я тут же повалился на эту постель. Дочка ушла, а мать начала мочить тряпку и растирать мне грудь и лицо. Немного стало легче, и я спросил:

— Какой город находится ближе всего к вам?

— Курск, — ответила она и приказала меньше говорить.

Мне и самому сейчас было не до разговоров. Лицо женщины то возникало передо мной, то исчезало в каком-то тумане, а ее голос пробивался ко мне словно из подземелья.

Вошла дочь и принесла с собою молоко и хлеб. Вода стояла рядом в ведре, и я, уже выпив несколько кружек, почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

— Ну ты уж крепись тут, — сказала мать. — Не помирай до утра.

Я только и мог кивнуть головою. И женщины ушли.

Мне нужно было отдохнуть, а потом уж решить, что делать. Меня вырвало, и начался озноб. Я натянул дерюгу, немного согрелся. Надо поесть. Дотянулся до крынки с молоком. Холодное, видно, из погреба. Ел хлеб и запивал молоком. Наверное, мне можно есть и пить. Кишки мои целы…

И все же с таким ранением я один не доберусь до линии фронта. Раз деревня ближе к Курску, а наш фронт Воронежский и мы начали наступать от Воронежа, значит, меня завезли немцы далеко… А может, и недалеко? Я ведь не знаю, сколько они ехали ночью и сколько стояли. Да и в какую сторону от фронта двигались. Скорее всего, солдат перебрасывали на новый участок боев, затыкать какую-нибудь дыру в обороне. Значит, фронт все же недалеко.

Эта мысль немного успокоила, я уже убеждал себя, что нахожусь близко от линии фронта и самое разумное — дождаться прихода наших частей здесь. Может быть, нужно завтра попросить этих милых, добрых женщин отвести меня в другое, более безопасное место.

А теперь обязательно отдыхать, беречь силы, они еще пригодятся. Завтра, если я… доживу.

Ощупал свою повязку. Она затвердела, как панцирь, и, конечно, присохла к ране. Вот почему каждое движение вызывает огненную боль. Надо ее как-то смягчить. Зачерпнул воды и стал мочить сверху бинт. Не знаю, можно ли это делать. Кажется, нельзя… Но мне вроде стало легче, повязка обмякла…

Не спится. Перед глазами идут одна за другой картины… То я бегу по полю в атаку… то лежу в пыльной колее на дороге… то стою на краю ямы… А то вдруг что-то горячо рассказываю полковнику Чурмаеву, но он не слушает меня, отвернулся, смотрит перед собою, а потом кричит: «Ты куда лез? Куда лез?..»

Нет, этому не будет конца. Надо оборвать эту карусель, а то я сойду с ума. Поднялся, ухватился за подоконник, хотел подтянуться на руках, но боль пронзила всего, от пят до головы. Переждал и все же встал. Смотрю через раму окна, в котором нет стекол. Вслушиваюсь, надеясь уловить гул фронта… Но все тихо. Только где-то, видно, в курятнике, всполошно закудахтали куры, и опять все стихло.

Ночь теплая, звездная. Село без огней затихло, затаилось. Оказывается, есть на свете тишина. За последние недели я отвык от нее, и мне уже думалось, что весь свет соткан из взрывов, стрельбы, гула надрывающихся моторов и криков обезумевших людей.

Стоял долго, пока затекли ноги, а потом лег и забылся