6

Сколько я пролежал без чувств, определить мне было трудно. Когда сознание стало постепенно возвращаться, сразу не мог понять: где я и что со мною? Открыв глаза, увидел, что лежу в глубокой дорожной колее. Живот и бок горели огнем, боль оттуда била в голову. Как в замедленной съемке, видел разрыв гранаты где-то в конце дороги, но звука не услышал…

Теперь я уже вспомнил, что со мною произошло: «Не перебежал улицу. Ранен… Надо уползать в укрытие… Туда, куда я бежал…»

Зажав рукой рану, с трудом встал на колени, потом поднялся на ноги и заковылял к дому, где видел своих. Боль в боку и животе сковала все. Мне теперь было не до свиста пуль, не до разрывов гранат там, в конце села. Нужно добежать до тех домов, где видел наших солдат.

Добежал, а скорее доковылял и упал на землю. И тут же пронзила мысль: «Там, на дороге, осталась моя винтовка! Растяпа!»

Вспомнились слова командира в учебном лагере: «Винтовку тебе дала Родина. Даже раненый ты не должен выпускать ее из рук».

Что за день сегодня? Все беды на меня… Не раздумывая, я поднялся и побежал по дороге. «Раз ошибся, то сам и исправляй свой промах!» Бежал в каком-то угаре. Винтовка лежала около влажного пятна. Это была моя кровь. Схватил винтовку и обратно к дому.

Все это настолько вымотало меня, что я не добежал до тени дома и упал на солнцепеке во дворе. Страшная боль разрывала мое тело. Она была такой, что я, сцепив зубы, выл и катался по земле, не мог заставить себя замолчать. А сознание приказывало: «Остановись! Ты же засоришь рану! Остановись! Не губи себя!»

И самоприказ подействовал. Перевернувшись на спину, замер, стал отстегивать ремень. Приподнялся, завернул окровавленную грязную гимнастерку и, изогнувшись, взглянул на свой правый бок, который будто жгли каленым железом. Там зияла рваная рана…

Задыхаясь от подступавшей тошноты, я опять повалился на спину и стал доставать из нагрудного кармана перевязочный пакет. Достал, зубами разорвал бумагу и на ощупь приложил к ране две марлевые подушечки. Одной мне было не закрыть ее. Потом, переведя дух, начал бинтовать.

Ох, и долго же я бинтовал себя! Руки никак не слушались. Пропустив бинт под гимнастеркой, замирал и, отдышавшись, стягивал его вокруг живота. Сделав виток, отдыхал и опять продолжал эту адову работу. И все же намотать весь бинт у меня не хватило сил. Оставшийся конец пришлось сунуть за пояс брюк…

Боль немного унялась, и я уже мог думать о своем спасении. Судя по стрельбе, бой перемещался в дальний от меня конец села. С этой стороны входил в село левый фланг нашей цепи во главе с командиром полка. Моя жизнь теперь зависит от них. Если они прорвутся сюда, я спасен. Значит, надо как-то им помочь.

Рядом с домом высился навес. Вокруг него с трех сторон стоял плетень. Он-то и загораживал от меня улицу. Подняться и посмотреть, что там творится? С трудом встал, прислонился к плетню и увидел, что по дороге, как раз там, где я лежал, цепью бегут человек пятнадцать немецких солдат и очередями бьют в дальний конец села. Шагах в двух от меня лежал мой ремень и на нем граната-лимонка.

Если бы не моя рана, схватил и метнул бы гранату в свору немцев, которая сейчас убивает моих товарищей.

«Темин, Темин, что же ты наделал?» — пронеслось в голове, и от своего бессилия, от того, что я ничего не мог сделать, слезы перехватили дыхание.

Мне казалось, это я виноват в том, что захлебнулась наша атака и мы не выбили немцев из села. Конечно, я! Сейчас бы одним броском гранаты мог спасти товарищей и себя…

А еще говорили мне: «Тебя, Темин, на руках будет носить пехота».

Эта фраза вспомнилась именно тогда, в самый критический момент моей жизни, когда я смотрел вслед пробежавшим немцам и меня давили слезы бессилия.

А сказана она была почти год назад, на Дальнем Востоке, командиром 163-го кавалерийского полка Черепниным. И было это на учебных стрельбах из ручного пулемета…

Стреляли по «грудным» мишеням. Сделав очередь, мы кричали красноармейцу, который сидел в окопе за мишенями, и он сообщал нам результат. Я стрелял последним. Тщательно выцелив мишень, я затаил дыхание и дал короткую очередь.

«Пули легли кучно. И все в мишень!» — крикнул красноармеец.

Наш командир взвода Лукьяненко, похвалив меня, вдруг оживившись, весело сказал:

«А ну, дай я!»

Лег за пулемет и дал очередь. Боец сообщил, что нет ни одного попадания. Меня будто кто подзадорил, и я попросил разрешения еще на одну стрельбу. Комвзвода, видимо думая, что мое попадание было случайным, разрешил. Однако после моих выстрелов боец опять сообщил, что пули кучно легли в цель. И спросил: кто это так хорошо стреляет? Ему никто не ответил.

Лукьяненко посмотрел на меня удивленно и тут же лег за пулемет. Сделав очередь, он сам побежал к мишеням. Вернулся красный, злой и скомандовал мне: «Ложись!»

Я лег. Выстрелил, и теперь мы уже всем взводом побежали смотреть результат. Он опять был хорошим. Так поочередно мы с Лукьяненко стреляли несколько раз, и все время мой результат был много лучше, чем у лейтенанта. Бегущих по стрельбищу бойцов заметил полковник Черепнин и подошел к нам. Лейтенант скомандовал: «Смирно!»

Но полковник взмахом руки отменил его команду и сказал:

«Что, лейтенант, обстрелял тебя твой красноармеец? Молодец! Как фамилия?» И, услышав мою фамилию, сказал ту фразу, которая мне и вспомнилась сейчас, в самый мой черный день.

Постепенно стрельба на дальнем краю села стихла. Значит, наши отступили, а может, и все полегли под очередями гитлеровцев.

«Ах, беда-то…» — вырвались из меня со стоном слова.

Однако, пока ты живой, надо что-то предпринимать. Самое верное сейчас — спрятаться где-нибудь и ждать нового наступления наших…

Стал осматривать двор, строения и неожиданно уперся глазами в немца. Тот осторожно ступал на носки сапог и кого-то зорко высматривал. Стоял ко мне боком, смотрел в другую сторону, автомат вскинут, и с его согнутой левой руки прямо в глаза мне бьют три желтых нашивки-уголки. До сих пор не знаю, что обозначают эти нашивки, но в память мою они впились намертво.

Там, куда немец смотрел, рос кустарник и высокая трава. Я догадался, что он ищет меня. Видел, наверное,